На Великой лётной тропе

Зима долго с посвистом и гиканьем плясала по башкирским деревням, вокруг изб, под окнами. Пургами и голодом унесла она много телят и баранов, а потом издохла сама. Долго по горам и оврагам лежали остатки ее трупа — последние снега. С веселым шумом пробежали реки. Вдова Узенбаева собрала свои табуны и раскинула кош на той же поляне, как и в прошлом году. Ее два маленьких сына подросли за год и начали ходить за стадами, а в коше на коврах лежал третий, совсем маленький сын — Салават.

Когда стада расходились по полянам и по горам, когда мать оставалась одна со своим маленьким Салаватом, она брала его на руки, садилась на поляне и кого-то ждала. Маленький Салават лежал на коленях у матери и перебирал ее желтые бусы. Мать приносила с собою шерсть, чтобы прясть ее, но пальцы не хотели работать. Она приносила платок и бисер, но и шить бисером не хотели пальцы. Она слушала далекие колокольчики своего табуна и под их звон слагала песню:

В ту ночь над горами сияла луна,
Когда он в меня посеял семя.
Каждую ночь над горами луна,
А он не зайдет в мой кош.
Кому на грудь положу свои усталые руки?
Кто спутает мои сиротские волосы?
Перед кем поставлю холодный кумыс?
Кто мне скажет: «Люблю»?

Сидела вот так Узенбаева на поляне и пела свою песню над засыпающим Салаватом, как перед ней появился сам богатырь.

Она вскрикнула и бросилась ему на шею, а он спутал ее черные волосы.

Потом она взяла его за руку и подвела к сыну, который спал на траве.

— Твой, — сказала она, — маленький Салават.

— Отдай ему кинжал!

— Отдать кинжал?!

— Да. Скоро моя рука уронит меч.

Только тут женщина заметила, что богатырь в пыли и чем-то обеспокоен. Его конь был загнан, он поджал ноги и закрыл глаза.

— Пойдем в кош, я положу тебя на ковер и принесу свежего кумысу, — звала башкирка.

— Принеси мне сюда кумысу и дай коня из своих табунов.

— Я пригоню лучшего коня. Зайди в кош. Останься на одну ночь!

— Ночью я должен быть там.

Она еще просила его зайти в кош, но он не зашел. Тогда она принесла ему кумысу, и он выпил большую чашку; своего усталого коня расседлал и отпустил в лес, себе же поймал свежего коня из табуна Узенбаевой.

Она опять провожала его, держась за стремя.

— Иди в кош! — сказал он. — Зверь унесет маленького Салавата.

Она обняла богатыря и сказала ему слова своей песни:

Кому на грудь положу свои тоскующие руки?
Кто спутает мои обиженные волосы?
Перед кем поставлю холодный кумыс?
Кто мне скажет: «Люблю»?

Он молча снял ее руки со своих плеч и уехал. Она шла обратно к своему кошу и плакала.

Вечером, когда из-за гор вышла молодая, с полуприкрытым лицом луна, на поляну приехали царские солдаты, зашли в кош и стали спрашивать, где мятежник Салават Юлаев.

— Салават? Вот Салават, — женщина протянула к ним маленького сына.

— Это не тот. Мы ищем преступника, что с Емелькой Пугачевым бунтует. Он недавно уехал в этот лес.

— Не видала.

— Коня он не менял у тебя?

— Не понимаю, — башкирка беспомощно развела руками.

— Коня, коня! У него конь замучен вконец.

— Да чего с ней разговаривать, поищем!

Перерыли в коше все ковры, сундуки, искали в лесу, потом выпили бурдюк кумыса и уехали.

Вырос Салават Узенбаев, сын Юлаева, и стал большим охотником. Его братья пасли табуны, летом ставили кош, зимой уезжали в деревню, а он редко приходил домой. Бродил по горам за косулями, загонял оленей, стрелял в горных орлов. Когда он приходил домой, мать садилась рядом с ним и спрашивала, кого он бьет. Он рассказывал ей, из мешка доставал шкуры, и мать дивилась на них.

— Опять когда пойдешь? — спрашивала она.

— Скоро, утром пойду.

— На кого пойдешь?

— На Яман-Тау бродит большой медведь. Ходили на него разные охотники, ходили облавой, а он все жив. Теперь пойду я. Дай мне этот кинжал, — попросил сын.

— Нет, в другой раз, — отказала мать.

— Он висит здесь все время. Это кинжал нашего отца?

— Да, твоего отца.

— С ним бы я пошел на медведя, у него хорошая сталь.

— Нельзя.

И он ушел без кинжала, на Яман-Тау повстречался с медведем и убил его; шкуру, громадного и злого зверя принес матери.

— Зачем тебе кинжал? Ты и без него убил.

— Но завтра обязательно дай, я пойду на кабана.

— Нет, сын.

— Когда же я получу его?

— В свое время.