На Великой лётной тропе

Однажды зимой под вечер неожиданно подувший буран захватил Ирину на дороге к Яснокаменскому заводу. Ее давно уже манили не потухающие никогда заводские огни, но встречный ветер сильно задерживал, и снег-поземок заносил дорогу. Девочке, закутанной в старые тряпки, было холодно, она плакала, просилась на печку.

— Лежи, а то выброшу в снег, волкам, — злилась на нее Ирина. — Четвертый год, сама должна ходить, довольно ездить на мне!

Девочка заплакала сильней, мать закричала на нее:

— Да замолчишь ли ты когда-нибудь?! Покой дашь ли мне? — и ударила ее.

Ты взвыла и от боли, и от обиды.

— Ах ты дрянь, иди сама!

Ирина поставила трехлетнюю дочь на дорогу. Налетел ветер и сшиб девочку.

— Уйду вот. Пусть тебя заносит снегом. Не будешь капризничать, не будешь?

— Не буду, мама, не буду, — со страхом говорила девочка и тянула к матери красные, зазябшие ручонки.

Опять подняла Ирина свою ношу, которая выматывала у нее последние силы.

День мерк, наступали серые сумерки. У Ирины необоримая усталость охватывала ноги, грудь и спину. Со стоном и проклятьями дотащилась она до завода и упала на крыльцо школы, которая стояла у околицы. Вышла учительница, спросила:

— Что с тобой, тетенька?

— Замерзаю… Отогрейте… Вот ее, — Ирина подала сверток со своей дочерью.

Учительница отнесла к себе посиневшего Рыжего ангельчика, а Ирина залезла в кухне на печку и заснула там крепким сном.

Рыжий ангельчик отогрелся и потребовал маму, пришлось Ирину будить. Она беспокойно спросила:

— Уходить надо?

— Куда же уходить? Ночью я вас не отпущу, — сказала учительница.

— Можно ночевать? — обрадовалась Ирина.

— Ну разумеется, устраивайтесь в кухне.

Учительница выдала запасную постель. Потом она долго проверяла ребячьи тетрадки, часто отрываясь от них и думая о своих случайных гостях. Нищенка-мать поразила ее своим лицом, где молодая красота была грубо испорчена худобой, усталостью, озлоблением, тревогой. Рыжий ангельчик поразил несходством с матерью, как чужой.

Управившись с тетрадками, она пошла проведать ночлежников. Девочка спала. Рыжие курчавые волосенки искрились солнечными блестками, длинные пряди свивались в кольца, и вся голова напоминала яркий махровый мак. Худенькие, заморенные ручонки лежали на спокойно вздымающейся груди. Мать сидела рядом и чинила одежонку своей дочери. Учительница молча склонилась над спящим Ангельчиком.

— Спит, ей хоть бы что, а я вот шей, — сказала мать с раздражением, а потом бросила ласковый взгляд на девочку.

— Какая хорошенькая! Как зовут ее?

— Надежда. Получше меня будет. В молодые годы я была красавицей, только и красота и все пошло прахом.

— Ты и сейчас еще очень молода и красива.

— Мне двадцать три.

— В кого она такая золотая? В отца? — спросила учительница про девочку.

— И не разберешь, в кого.

— Отец-то какой?

— Забыла, — сказала Ирина. Она не хотела говорить про него.

— Какой же он бессердечный, что бросил такую прелесть!

Мать отложила шитье, посмотрела долго на учительницу и сказала тихо, почти нежно:

— А если он не знает? — И нищенка Аринка в эту минуту была не Аринкой, а прежней Ириной. В эту минуту никто бы не поверил, что этот самый голос бывает дик и злобен. — Вот бы отдать ее кому-нибудь. Не берет никто.

— Никто не берет? — удивившись, переспросила учительница.

— Ни один черт, скупы все стали, не то что чужих брать, своих со двора гонят. А мне не выходить ее, на мирских кусочках не долго наживет. Теперь холода, не мудрено и замерзнуть.

— Я возьму.

— Шутишь?

— Возьму, только отдай.

Учительница была пожилая, но одинокая, никогда не имела ни детей, ни мужа, и неистраченные материнские чувства сильно толкали ее быть хотя бы подобием матери.

— И отдам, куда она мне? Ну, выхожу, поставлю на ноги, а там что? По моей дороге да по чужим дворам? — Мать говорила резко и крикливо, будто убеждала кого-то, что ее девочке в чужих людях будет лучше. Убеждала она сама себя: как ни трудно ей жилось, а все-таки она любила свою девочку.

— Ты согласна? — напомнила учительница.

— Да бери, бери хоть сейчас, эко добро нашла!..

Учительницу не удивили жестокие слова матери: она видела, что ее сердце говорило другое, в глазах была и жалость, и печаль. Но жизнь была сурова к этой молодой женщине, и она радовалась немножко, что ее освободят от девочки, тогда отдохнут грудь и спина, отдохнут ноги.

Ирина придвинулась к учительнице и зашептала:

— Грудь у меня болит, три года ее на груди ношу, а на спине котомки. Ах, как хочется отдохнуть, знали бы вы, как хочется отдохнуть! Возьмите ее, вам я доверяю, ей будет хорошо. Кем же вы станете считать ее? Дочерью? Если дочерью, я не отдам. Все хотят больно легко, не родя, не трудясь, задарма стать отцом-матерью, а кровную мать сделать чужой теткой.

— Вы как хотите? — спросила учительница. — Я могу как угодно: дочерью, сестрой, племянницей, приемышем. Я буду любить одинаково.

Решили, что девочка будет считаться племянницей учительницы, а Ирина по-прежнему матерью и может забрать ее в любое время.

— Корми ее, не обижай. Другие возьмут вот так, а потом держат голодом.

— Уж буду и любить, и кормить, — обещалась учительница.