На Великой лётной тропе

— Ах, какая ты надоедливая!

— Да не поверю я, чтобы такая девка, как ты, так никого и не имела!

— Ну, имела, больше не хочу иметь, тебе все это зачем?

— Да ради тебя.

— Ради меня оставь меня в покое!

— Неприступная гора! Знаем мы вас, таких! — сердилась Ленка, но, когда укладывались спать, говорила: — Аринушка, ты на меня не сердишься? — Ленка перебирала волосы подруги. — Мне бы, мне бы такие! Зря пропадают. Вылезут, пойдут седины, и никому-то от этого никакой пользы.

Однажды, когда так говорила Ленка, Ирина захватилась и заплакала.

— С чего это ты, Арина?

— Не говори, молчи. Дай мои волосы. — Ирина закрывала волосами лицо и была неутешна.

Подружки допытывались, но она молчала и просила об одном:

— Не спрашивайте.

— Обманул кто-нибудь?

— Ах, нет! Никто и ничего. Оттого я плачу, что ничего у меня не было, жизнь пустая.

— Из-за себя. Сама не хочешь, а потом реветь.

Ирина убежала из казармы, а Дунька взялась за Ленку:

— Вот казнись теперь, довела девку. Балаболка…

— Да я ничего, — оправдывалась Ленка.

— Соль все время сыплешь на больное место. Ужо допрыгаешь, с твоим карахтером слез не избежать.

— И буду плакать…

Дунька привела Ирину обратно в казарму, а Ленка стала реже приставать с дружками и молодчиками и очень скоро сама узнала слезы, горькие и неутешные.

Первой проснулась в ту ночь Дунька, она растолкала Ирину и шепнула:

— Слышь, Ленка-то?

— Что с ней? Плачет?

— Ревмя ревет, я давно уж слушаю.

Всегда радостная, ясная, Ленка корчилась на постели и рвала свою подушку.

Дикие рыданья, вздохи и крики разбудили всю девью казарму.

— Воды! Ленка умирает!

— Свету, Агафья, свету!

Появился свет, казарма столпилась вокруг раздетой Ленки. Все взялись утешать ее, но Ленка вскочила и закричала:

— Уйди, уйдите! Чего вам надо, не видали вы слез?!

— Прикройся хоть, бесстыдница!

На девку кинули одеяло. Она отбросила его.

— Душно мне, жарко! Не мучьте!

— Может, доктора позвать?

— Не поможет доктор, душа болит. Душа!..

Постояла казарма над Ленкой и разошлась спать. Потух свет, завернулась в одеяло Дунька. Ирина же обняла Ленку и, как мать, прижала к своей груди. Ленка не оттолкнула ее рук, а припала к уху и жарким прерывающимся шепотом рассказала свое горе:

— Видела его, гармониста?.. Жила я с ним за жену. На рождестве он меня уговорил, ездили мы к нему домой в гости. Там он сказал матери: «Моя жена, прошу любить и жаловать». А я, дура, дура я, думала, вправду все это будет, и согласилась. Теперь он бросает. Аринушка ты моя, бросает! Сказала я ему, что беременна, а он поглядел на меня строго — и бах прямо: «Этого еще недоставало! Об этом я тебя не просил, да и как знать, чей он, мой ли, другого ли кого, нас в заводе-то до трех тысяч». Я-то знаю, что его он, не от кого больше, ни с кем я, кроме гармониста, не путалась. И ушел. Бежала я за ним, руки тянула, а он по рукам-то кулаком хлесть да хлесть и кричит: «Отстань, шлюха!» Ходила к нему севодни — говорить не стал, о женитьбе и не заикнется. Что мне теперь делать? — И Ленка опять залилась горючими. — Сбивала я тебя, думала, будет от этого счастье. Горе, одно горе! Куда я с ним в заводе-то… Побираться? В деревню? Там скажут: «Ленка кончена». А ведь родится он, родится?

— Есть — значит, родится. Ты только не плачь, спи, завтра мы поговорим.

Затихла Ленка на груди у Ирины, ночью много раз принималась шептать о своем горе. Ирина гладила ее и приговаривала: «Спи, спи», точно сон мог принести облегчение, как чародей, снять девкино горе.

Ни сон, ни завтра не принесли Ленке утехи. В воскресенье она уехала с Дунькой в деревню. Ирина осталась в девьей казарме с книгой, со своими и чужими думами.

Пришел в казарму гармонист. Он был с гладко причесанными волосами, в новом пальто и принес пакет вяземских пряников.

— Вам кого? Лену? — спросила Ирина.

— Нет, я к вам, с Ленкой у нас все порвано.

— Ко мне? — удивилась Ирина.

— Да. Мы, кажись, знакомы. Пожалуйста, угощайтесь! — Гармонист протянул пакет.

— Я не хочу.

— Специально для вас куплены, нельзя отказываться.

— Напрасно покупали. — Ирина отошла в угол и склонилась над книгой.

Гармонист долго ходил по казарме, барабанил пальцами в окна, поговорил с Агафьей, которая только и была в казарме, потом подошел к Ирине:

— Ну как же?

— Пряников я не возьму.

— А гулять? День — не выговоришь, гармошку захватим…

— Я вас не знаю и знать не хочу. Поймите, не хочу и больше прошу не приходить ко мне. Никогда! — Ирина бросила на нары книгу. — С Леной что вы сделали?

— Ничего, ровно ничего. Она сама хотела.

— Уходите, сейчас же уходите!.. Агафья, Агафья!

— Дела! Штучка колючая, — процедил гармонист и вышел.

— Что, матушка, что с тобой? — прибежала Агафья.

— Ничего, теперь не надо. Зачем вы пускаете в казарму таких… — Ирина не могла подобрать слово, которое бы выразило всю силу ее негодования.

— Сами ходят. Как не пустишь, у нас ведь не монастырь, не больница, а казарма. Одно слово — девья казарма. Да, голубушка, и не такие дела делывались, бивали нашу сестру прямо здесь. — И Агафья руками показала, как бивали «нашу сестру».