На весах греха. Часть 2

Конечно, все это имело свои теневые стороны, иногда они его раздражали; в такие редкие дни он доходил до греха. Хуже всего, что с некоторых пор одиночество стало нашептывать ему, будто он причастен к ее смерти, с которой он никак не может свыкнуться… Мысль неожиданно метнулась в сторону. То среднее, та посредственность, о которой говорил Нягол, не относится ли оно к малым народам и семьям, к ним с Кристиной, например? Как жена и супруга Кристина как будто стремилась уюту и прочности, к золотой середине, носила в себе все критерии, полученные еще в отчем доме и воспитанные средой мастерового, ремесленного люда, из которого она вышла; она не стремилась к роскоши, даже страшилась ее, как избегал ее и он, бывший бедняк. Однако, что касалось государственных дел, там у нее было свое мнение — она считала, что люди способные и работящие страдают от так называемой всеобщей справедливости и — более того, была убеждена, что именно в этом коренится несправедливость, аморальность и недальновидность. Теперь смотри внимательнее, Весо: если среднее сословие, средние пласты, а к ним принадлежат миллионы, сами по себе предполагают усредненность, то не грозит ли это тем, что она распространится на всех и вся, станет образом мышления, превратится, если еще не превратилась, в мораль — со всей ее видимой справедливостью и невидимыми бедами? И разве не прав Нягол — да разве только он! — утверждая, что усредненность гибельна даже в материальной сфере, она препятствует стимулированию и лишает перспективы. И это в материальной сфере, а что говорить о духовной! Да, прав Нягол, но где тот справедливый и беспристрастный судья, где всевидящая Фемида, способная отменить нынешние закостенелые и усредненные тарифы, нормы, ставки, проценты, за которыми стоят государство, министры, директора, плановики и бухгалтеры, целая армия блюстителей статус-кво, что с грехом пополам сдерживает разливы половодья, но зато преследует каждый незапланированный дождик, каждую дополнительную поливку. Нет у меня ясности по этому вопросу, практической ясности, — вздохнул про себя Весо, и мысль о безвозвратной утрате Кристины снова обожгла его. Потерял он ее, потерял навсегда, — она ушла недооцененная недоласканная, недослушанная, ушла, когда наступила зрелость, осень жизни, когда само время, кажется, сгустилось, а ему как никогда нужен верный друг, бескорыстный советчик, неразвращенная соблазнами бытия душа…

— Знаешь, о чем я думаю? — встрепенулся он от слов Нягола. — О трагедии политиков нашего времени. Не столько в отсталых и бедных странах, не в малых, а в больших и передовых. Интересно, могут ли они спокойно спать, и что им снится… — Весо помолчал, все еще занятый своими мыслями. — И, в сущности, не слишком ли обожествляем мы такой глубоко мирской факт, как бытие на этой нашей единственной земле, одной-одинешенькой в мертвом космосе?

Весо снова замолчал.

— В этом есть что-то от безумия, Весо, какие-то мистические силы, которые толкают нас на край гибели. Я отказываюсь их понимать.

Весо посмотрел на него долгим взглядом и поднял свою рюмку. На лице его не дрогнул ни один мускул.

Отяжелевший от вина и одуревший от сигарет — он выкурил полпачки — Нягол отказался переночевать у Весо и отправился домой. Было поздно, город спал и видел летние сны, какие снятся теплыми ночами. В голове гудело от разговора с Весо. Странный человек — ведь как будто многое понял, а сам… Это от страха, любой государственный муж со временем обретает эдакий особенный, государственный страх. А может быть, это мудрость?

Он резко повернул назад и пошел к дому Марги. Если она в городе, это будет для нее неожиданностью, они помирятся. Из первого попавшегося автомата он позвонил, но Марга снова не ответила. Нягол постоял у аппарата под прозрачным плексигласовым шлемом. Все понятно, после их телефонного разговора Маргарита уехала.

В квартире было темно и тихо. Нягол потоптался на кухне, заглянул в холодильник. Он был почти пуст — кусочек завернутого в фольгу рокфора, банка простокваши, начатый пакетик сливочного масла и тюбик горчицы. Холодильник одинокого человека, знакомая картина.

Он посидел в гостиной. В книжном шкафу — скромная подборка книг, главным образом по музыке и немного по изобразительным искусствам. Там же стояли его книги, которые он дарил ей в разные, всегда счастливые времена, с простыми словами посвящения, казавшимися теперь напыщенными. Неужто слово так коварно, что может подвести даже когда пишешь близкому человеку? Что уж тогда говорить о посланиях к далеким от тебя людям? Ужасное ремесло!