На весах греха. Часть 2

— Ничуть не ясное. Деклассировала его не жизнь, а время, — и это большая разница, Весо. Он не люмпен жизни, а люмпен идеи. И нам некуда его девать, даже мертвого.

— Будь это так на самом деле, он напал бы на тебя, — заключил Весо с той снисходительностью, какую честолюбиво таят в себе государственные деятели по отношению к людям рангом ниже. Нягол знал эту слабость и прощал ее другу, но сейчас он приподнялся на локтях.

— Ты меня недооцениваешь, но это еще полбеды. Плохо, что ты недооцениваешь людей вроде Еньо.

— Еще чего!

— Вот тебе и чего! Ведь Еньо хотел попасть в Гроздана, председателя хозяйства, с которым они разругались до чертей. Но после первого выстрела впал в транс и уже стрелял куда попало. — Нягол откинулся на спину. — Обрати внимание: это были отдельные, рассеянные выстрелы, он разбил витрину за стойкой… Но увидев меня, Еньо вдруг протрезвел. Теперь слушай внимательно: в меня он стрелял дважды, потому что с первого раза не попал…

— А ты уверен?

— Он хотел меня убить, это я видел по его глазам. — Нягол обтер пересохшие губы. — Спрашивается, почему именно меня, ведь между нами нет ничего общего?

Весо не отвечал, задумавшись о чем-то своем.

— Я тебе скажу, почему. Если оставить в стороне зависть, злобу и алкоголь, в его глазах я тот самый чужак, который в свое время примазался к борьбе, а теперь сумел высоко взлететь и пускает пыль и глаза власти и народу.

— Ты чересчур усложняешь этого Еньо, — возразил Весо, вспоминая разговор с Трифоновым.

— Человек видит сложность окружающих по мере собственной сложности…

— Ладно, пусть будет по-твоему. Выздоравливай, садись и описывай его с головы до пят, а то и до зубов мудрости, которых у него никогда, наверное, не было. Нашел героя нашего времени…

И Нягол снова уловил в его голосе раздраженно-покровительственные нотки. Весо с ним не согласен. По характеру он вообще не любит усложнять окружающий мир, предпочитая даже упрощать его, по врожденной склонности ума и вследствие приобретенного опыта. Сейчас он просто не хочет спорить с больным.

— Еньо не стало, теперь поздно даже иронизировать, — сказал Нягол. — Лучше скажи, что у тебя нового.

— Ничего особенного, работа и сложности в связи с предстоящей реформой. В целом касательная государственного и общественного оказалась капризнее любовницы, — уточнил Весо и лукаво улыбнулся.

Нягол полюбовался сравнением. Странный человек этот Весо, то кипятится из-за простых истин, то формулирует гораздо более сложные. Или те же самые?

— Значит, касательная. Ну-ка, расскажи.

— Ты устал, — отклонил его просьбу Весо, — приляг, отдохни. А Марга здесь?

Нягол рассказал о ссоре.

— Вы прямо как дети, — упрекнул его Весо. — Я с тобой не вожусь, отдай мою куклу. Где теперь Марга?

Нягол пожал плечами.

— Понятия не имею, собиралась на море.

— Наверное, она ничего не знает, иначе бы приехала. Нужно ей сообщить.

— Чтобы выйти в герои? — Нягол нахмурился. — Пусть все идет своим ходом, своим чередом.

Он подпихнул под себя смятую подушку. Складка меж бровями углубилась, стала резче, будто работящий гном провел борозду.

— Ну, не будем ссориться, — сказал Весо и поглядел на часы. — Ого, да я уже все правила нарушил. Поправляйся, выше голову. Постараюсь заглянуть снова.

Он наклонился и взъерошил Няголу слежавшиеся волосы.

— И помни: ты везучий!

Нягол проводил его взглядом, потом долго смотрел на закрывшуюся дверь и думал: жизнь — вечный мираж…

Август перевалил за половину. Над опустевшим городом полыхал солнечный зной, улицы и крыши домов так раскалялись за день, что ночью не успевали остыть. Тонкий слой пыли лежал на траве и деревьях, испещренных первой ржавчиной — дождя давно не было. Душная тишина, усиливающаяся после полудня, лежала окрест и только похожие на кашель хлопки на песчаном карьере, прогрызающем самый красивый склон плато, свидетельствовали о том, что жизнь продолжается.