На весах греха. Часть 2

Весо внимательно слушал Трифонова, объяснявшего, какое влияние оказывали на Еньо люди вроде Топазы, не называя однако имен. Этот тип людей ему был знаком еще со времен подпольной борьбы. Обычно, это были бурные натуры, все принимавшие близко к сердцу, не склонные к продолжительному размышлению, люди действия. Нужно отметить одну важную особенность: большинству их свойственна орлиная зоркость к жизни и странная слепота мышления, крепко-накрепко держащегося нескольких честно воспринятых общих истин — голых и неприступных, а потому неизменных. Эти люди знают жизнь во всей ее горечи, они угадывают ход времени и его направление, но не понимают и не способны познать его внутреннюю суть, то есть характер эпохи. Еще более странно, что именно в их среде — в силу причудливого сплетения честолюбия, воли и амбиций — произрастают личности, претенциозно выдвигающие собственные идеи и доморощенные теории, но тем более страстные и непримиримые…

Конечно, к Еньо это не относится, потому что он скорее был оруженосцем, обычным люмпеном. Но дело осложняется тем, что именно он напал на Нягола и Трифонов, кажется, то ли не понимает, то ли не чувствует, что трагедия, разыгравшаяся в сельской корчме, далеко не ординарный случай. И не только потому, что Нягол мог умереть там же, на полу, рядом с Еньо, а потому… Хорошо еще, что Трифонов сам упомянул о том, кто вдохновлял Еньо, это в какой-то мере снимает с него вину Корень зла здесь, но говорить об этом Няголу не стоит.

— Трифонов, — сказал он, выслушав секретаря, — я не хочу опережать события, но мне кажется, что Еньо следует исключить из партии — посмертно. И это будет не просто символика. — Трифонов кивнул. — А что до Нягола, то он человек везучий.

Гость сказал, что хотел бы увидеться с Няголом наедине. Его проводили в палату, сестра сообщила, что больной не спит. У порога Трифонов шепнул Весо, что будет ждать его в комитете. Весо кивнул и нажал на ручку двери.

Неожиданность была полная для обоих: Нягол не ждал его, а Весо был поражен наступившей в нем переменой. Они обнялись, тихо, по-мужски поохали. Весо ощупывал сквозь пижаму костлявое тело, плечи Нягола торчали, будто крыша пагоды, его крупный нос, казалось, растаял, на нем обозначилась тоненькая ниточка вены, от мясистых губ остались какие-то лиловые червяки.

— Да ты ли это, человече? — спрашивал Весо, держа друга за плечи.

— Я, человече.

Весо заглянул ему в лицо.

— Знаешь, на кого ты стал похож?

— Откуда мне знать?

— Ладно, в другой раз… — Весо придвинул к себе, стул и сел. — А теперь рассказывай.

— О том, что видел там? — лукаво спросил Нягол, показав взглядом на потолок. Его запавшие глаза смотрели проницательно.

— А ты запомнил все, что видел?

Нягол поджал и без того истончавшие губы и стал походить на беззубого старика, лицо его приобрело скряжническое выражение.

— Запомнил, Весо: страшно только в предпоследний миг. Сама же смерть — сладкая истома. Проваливаешься по всем направлениям сразу, а ощущение такое, будто летишь в бездонную пропасть.

Весо удивленно слушал.

— Никаких очертаний, красок, звуков, ни вздоха, ни боли — только бесплотность и невесомость…

— А ты, часом, не поэтизируешь?

— Это длится мгновение — не больше.

— И никакого сожаления или ужаса?

— Нет, только новизна ощущения. Знаешь, почему в смерти есть нечто от зачатия?

Над этими словами Весо немного призадумался.

— Я слыхал, что тяжело раненные долго не теряют сознания, — сказал он.

— Я очнулся уже в скорой помощи.

— И ужаснулся?

— Нет, примирился. Сказал себе через боль, через силу: так-то, брат Нягол, это конец…

— Гм, не знаю, насколько точно можно было судить об этом на твоем месте.

— А я и не старался, — ответил Нягол, ничуть не рассердившись. — Второй вспышки не будет — это я тоже сознавал.

— Значит, ты все-таки видел выстрел?

— Мельком, потом раздался грохот… А может, я его и не слыхал.

— Ты хотел взять Еньо сбоку?

— Что-то вроде того.

— И он тебя заметил.

— Скорее почувствовал. Он был интуитивной натурой.

— Алкоголик и садист!

— Весо, все далеко не так просто, как кажется. Не забывай, что Еньо был смертельно пьян, а все-таки размозжил себе череп.

— А что ему еще оставалось?

— Сам размозжил себе череп, — повторил Нягол и выразительно посмотрел на Весо.

— Ты что, стараешься его простить? — нахмурился Весо.

— Простить — вряд ли, а если понять?

Нягол снова как-то странно посмотрел на Весо, а тот, заметив эту перемену, воскликнул:

— К черту этого типа! Важно, что ты уцелел.

Няголу страшно захотелось закурить.

— Я мог описать этого человека. А он отмени ускользнул.

Взгляды их скрестились.

— Да, Весо, — повторил задумчиво Нягол, — описать его, этого люмпена. А теперь поздно.

— Глупости!.. Но, в конце концов, если это так важно для тебя, почему поздно?

— Потому что я совсем не знал его.

— Брось ты эту чепуху!

— Ты раздражен, и это вполне понятно: ведь Еньо наш. В его безумных глазах мы — вероотступники, люди, изменившие идее — как он ее себе представлял. Так-то, брат.

— Все это твои выдумки. Какие идеи могут быть у деклассированного типа?

— Деклассированного, но кем?

— Ясное дело — жизнью.