На весах греха. Часть 2

Неожиданно входил Весо, на лацкане его пиджака светилась красная лампочка. Я пришел, чтобы привести в порядок твои мысли, заявлял он с порога, потому что ты опять сбился. Нягол не понимал, почему он сбился, и потому спрашивал: ты на Икара намекаешь? Какого Икара? — недоумевал Весо. На Икара, сына Дедала. Вот видишь, я прав, — заключал Весо. — Икар, дорогой мой, всего-навсего легенда, а мы с тобой живем в конце двадцатого столетия, в век сообщающихся сосудов. Все сообщается — человек и природа, пространство и время, движение и покой, а выше всего стоит человек, мы с тобой. Раз все сообщается, тогда как же мы оказались выше всего? — спрашивал Нягол, а про себя заключал: они ждут от меня чего-то важного, потому и озабочены… Ты забываешь, что человек — венец природы, указал ему Весо, лампочка у него на лацкане замигала. Человек — животное, дорогой Весо, а из животного какой венец природы.

В сущности, Нягол собирался сказать, что человек — не просто сосуд, сообщающийся с общественным бассейном, что у него есть свой, внутренний уровень, независимый от внешнего, и вместо того, чтобы поддерживать его в индивидуальном порядке, человечество взялось выравнивать его с остальными, не отдавая себе отчета в том, что на одинаковом для всех, пусть даже мировом, но среднем уровне, могут рождаться лишь явления среднего порядка — будь то мысль, чувство или воображение, а самое главное — такие же усредненные цели.

Значит, я прав, повторил Весо. По-видимому, вследствие ранения начал развиваться скептицизм, а этого мы допустить не можем. Ты у нас баловень судьбы, от тебя многого ожидают.

Нягол был доволен — еще бы, он угадал, как развиваются события за стенами больницы. К концу пути, дорогой мой Весо, человек приходит, имея в руках только одно — свою судьбу. И тогда видишь, что все твои желания можно выразить в нескольких словах. Смотря потому, чего и как человек желает, он думает и живет на белом свете — это старая истина. И если хочешь знать, для меня самый интересный из всех богов — Гефест, потому что он хромой! Но при чем здесь… Да-да, не перебивай, хромой бог, понимаешь ли ты, какая в этом прелесть и глубина? Нет, признался Весо. Ты еще скажешь, что не понимаешь разницы между «разделяй и властвуй» и «откладывай и властвуй»? У тебя снова температура, озабоченно сказал Весо, ощупывая ладонью лоб Нягола. Твоя озабоченность, брат, весьма похвальна, но ты, кажется, упустил из виду великую операцию, которую религии проделали с будущим, оторвав его от настоящего и поместив в потусторонний мир, совершенно серьезно заявил Нягол. А вот я нахожу, что это самая пластичная из всех когда-либо сделанных общественных операций: откладывай, как можешь, будущее и владей душами сегодня — гениально! Без этого погрязшие в житейской тине религии износились бы и опровергли самое себя всего лишь за несколько поколений, ты понимаешь, о чем я говорю? — Нягол приподнялся на локтях. — Лежи, лежи, тебе говорю! — придавил его Весо…

Входила сестра, укрывала бредящего Нягола, который уже пил виски с Гномом. Гном обычно являлся около полуночи, однажды Нягол даже спросил его, почему он избрал именно это время суток, на что Гном ответил, что днем он занимается делами. День ясен, а ночь — возвышенна, маэстро, сказал с порога Гном, сознаюсь, в таком взгляде на вещи есть что-то немецкое, но при моей северной натуре я не могу этим не поделиться. Знаю-знаю, для вас, южан, ночь-это прежде всего любовь, сны и убийства, а день принадлежит житейским погремушкам… По обыкновению Гном успел поужинать где-то в мотеле или снек-баре, но от виски со льдом не отказался.