На весах греха. Часть 2

Шумно вошел Грашев, за ним Кира — когда-то они с Няголом были товарищами по РМС. Увидев больного, Грашев моментально сменил тон и походку.

— Здравствуй, — приглушенным голосом произнес он, подходя чуть ли не на цыпочках к пожелтевшему Няголу.

Нягол подал иссохшую руку.

— Здравствуй, дорогой, здравствуй, — сказала и Кира.

«Думают, что я уже на краю могилы», — решил Нягол, рассматривая их смущенные лица.

Сестра принесла стулья и вышла. Наступила неловкая тишина. Снаружи доносился звон металлической посуды.

— Угодил же ты, брат, в историю, — первым нару — шил молчание Грашев, — сильно похудел. Но выглядишь ты неплохо, что-то бодрое читается во взгляде.

— Значит, ты из Софии приехал за тридевять земель. Спасибо тебе, конечно, но не нужно было, — сказал Нягол. Грашев уловил в его голосе привычные басовые нотки и почувствовал себя увереннее.

— О чем речь, — отнекивался он. — Большое дело самолетом-то… Я говорил с главврачом, кризис проходит.

Нягол неопределенно кивнул.

— Честное слово, опасность позади, тьфу, тьфу, не сглазить! Рубикон перейден и путь на Галлию открыт! Кажется, так?

«Как раз наоборот, — подумал Нягол, — но какое это имеет значение?» Грашсву он ответил:

— Я не собираюсь воевать с римским сенатом.

Грашев и Кира не поняли иронии и многозначительно улыбнулись, думая каждый о своем: Грашев решил, что Нягол имеет в виду руководящий орган писателей, а Кира поняла под его словами местные органы власти, которых, как она считала, можно привлечь к ответственности за случившееся.

— Если надо, то и с сенатом сразимся, нам не впервой! — торжественно заявил Грашев.

Нягол кивнул.

— Особые приветы от коллегии. Большинство товарищей отсутствует, но шлют тебе пожелания скорого выздоровления, стального здоровья и бодрости духа, каковая у тебя в избытке!

— Спасибо, Кольо.

— Да-а-а, — потер ладони оправившийся от потрясения Грашёв, — у судьбы, брат, есть баловни, но есть и любимчики, которых она подвергает высшим испытаниям. Знаю, что так не принято говорить, но все же скажу: после такой преисподней тебе предстоят большие книги. Ты их выстрадал, и я без всякой ревности желаю их тебе от всего сердца и просветленной души, аминь!

Это уже был настоящий Грашев — Грашев тут, Грашев там. Нягол довольно помаргивал: все же лучше этот мольеровский спектакль, чем беспомощные охи да ахи и неуклюжие сочувствия. Да и как знать, может быть это неожиданное «аминь» и в самом деле исторглось из глубины души, не знающей настоящего горя и больших потрясений?

— Дай боже каждому, — миролюбиво сказал Нягол.

— Дай боже, дай боже, — повторил Грашев, доставая из сумки книги. — Поскольку медицина другого не позволяет, я привез тебе новые издания с автографами авторов. Прошу.

Положив книги у изголовья койки, он посмотрел на свои позолоченные часы.

— Пора! Я обещал, что не буду злоупотреблять! — он наклонился и поцеловал Нягола в сухой горячий лоб. — Скорейшего тебе выздоровления! Ничто не ново под луной, и ничто не старо в страдании. Дерзай!

Грашев вышел, на прощание махнув рукой, Кира осталась. Она была явно взволнована всем, что видела и слышала, восхищалась Грашевым, которого встретила впервые, и гордилась тем, что присутствует при встрече двух писателей, а потому бросилась к Няголу.

— Ты будешь жить, дорогой друг и товарищ! чуть не всхлипывала она. — Ты будешь жить долгой и плодотворной жизнью, назло слепой природе!

Кира ткнулась лицом в плечо Нягола и побежала к дверям. Последним, что видел Нягол, был ее коротко подстриженный затылок…

Наконец-то настал покой. Нягол вытянул руки, пошевелил плечами, осторожно расслабив ноги — чтобы не напрягать мышц живота, где все еще пульсировал темный сгусток боли. Сегодня впервые после операции, он почувствовал себя лучше, ощутил слабый прилив сил; ему захотелось бульону с зеленой петрушкой и горбушки свежевыпеченного хлеба. Сама мысль об этом возрождала его к жизни Он чувствовал у себя на языке вкус супа, аромат специй, тающую во рту корочку. Неужто дело идет на поправку, спрашивал он самого себя, чувствуя сладкую щекотку надежды. Память его непроизвольно перебирала все пережитое после выстрелов — свободная, ясная, вырвавшаяся из капкана боли.

А боль эта была невыносимой. Приходя время от времени в сознание в первые дни после операции, он чувствовал, что живот у него разбух, как квашня. В его изрезанных внутренностях что-то постоянно пульсировало, толчки доходили до каждой клетки, от них темнело в глазах, замирала мысль и спирало дыхание. Какая-то сила медленно давила на стены, потолок, на все предметы в комнате, преодолевая их тяжесть, потом начинала их поворачивать в непонятном направлении. Вместе с ними поворачивались и деревья, заглядывавшие в окно, а там и даже небо. И он, лежащий в центре этого вращения, неподвластного никакому сопротивлению, казался себе жалкой точечкой, плывущей в хаосе инерции.