На весах греха. Часть 2

И так до следующего кризиса, до следующего погружения в небытие. Хороший пловец, Нягол знал магнетическую силу водоворота, темную и неистовую водяную плоть, будто впадавшую в оргазм от соприкосновения с беспомощным телом, попавшим в ее текущие объятия. Нечто подобное происходило с ним в минуты кризиса.

Теперь боль утихла, как отшумевшая буря, и он походил на потрепанную ураганом, но оставшуюся на плаву лодку с поломанными веслами, искривленным рулем и мокрым дном, укрывшуюся в заливе жизни и покачивающуюся на укрощенных волнах. От слабости его клонило в дрему, глаза сами собой закрывались, но он уже не впадал в беспамятство, как прежде: мысль работала.

В который уже раз ему виделось дуло пистолета в руках Еньо, короткая вспышка, слышались выстрелы и крики, звон разбитого стекла. Несчастный стрелял в состоянии крайнего озлобления, в порыве неуемной мести. Люмпен эпохи, чего он хотел? Хлеба? Он у него был. Алкогольного забытья? Было. Зрелищ? Ему хватало старенького телевизора. Нет, не хватало. Еньо хотел положения в обществе, почестей и уж конечно власти, пусть маленькой, но вполне реальной власти, от которой зависели бы окружающие. Он был добровольным евнухом — надзирателем эпохи, уволенным за чрезмерный фанатизм и накал страстей.

Чрезмерный фанатизм и накал страстей, повторил про себя Нягол. На первый взгляд, это вещи несовместимые, но когда подлинный фанатизм был разумен и разве может быть фанатичным зрелый разум? Однако самое странное тут — мимикрия Еньо обладал этим свойством, хотя, может быть, не вполне это сознавал. В глазах многих Еньо выглядел мучеником собственных убеждений, воплощением одинокой совести, догорающей над стаканом ракии. Но подошло время, когда этот самый мученик поднял руку на своих же товарищей по борьбе. Как произошло превращение, когда и почему? Вроде бы все ясно, ан нет. Почему Еньо не отправился в город, не подкараулил того, кто посягнул на его почести и привилегии, а набросился на Гроздана и остальных, на него, писателя, с которым виделся так редко?

Нягол замер. Если описывать Еньо, с чего следует начинать — с телесной немощи, отнявшей у него большие радости жизни: любовь, близость женщины, отцовство и семейный очаг, друзей, заслуженное и прочное место в обществе? Кто может что-либо сказать о подлинной, скрытой от постороннего взгляда жизни Еньо, о его тайных склонностях и пороках, о его безумных мечтах и мрачных восторгах, химерах необъятного одиночества, на которое он был обречен с ранней юности?

А может, следовало бы начать совсем с другого — с какого-нибудь случая, переживания, который ударил по энзимам и генам нормального до той поры мальчика, заставив его блуждать дикими тропами недоразвитости, сторониться других, копить в себе зависть и злобу ко всему нормальному и естественному? И когда пробил час борьбы, совпавший с его свирепеющей молодостью, он с воодушевлением принял исключительное — за нормальное, риск — за праздник, кровь — за вино и кинулся в водоворот — слабый, но неистовый, необразованный, но впавший в экстаз, пьяный от мысли о возмездии — личном возмездии и личном триумфе, пусть даже посмертном?

Кто знает, что может таиться в душе такого человека?

Рана пульсировала вместе с мыслями, и Нягол заметил их внутреннюю связь. Трудно поверить — но это правда, он был связан с этим человеком задолго до случая в корчме, они были товарищами по идеям и борьбе, людьми одной общественной группы крови. Но жизнь — великий циник, она не знает других судей кроме времени, а потому разыгрывает то комедии, то трагедии, то прикинется безнадежно наивной простушкой, то сбросит личину детского простодушия и смотрит на тебя с выражением безмерного скепсиса в вечно бодрствующих глазах. Она привела их с Еньо с разных полюсов под одно знамя, а когда знамя начало победно реять, вновь разметала их, каждого в свою сторону, чтобы потом столкнуть друг с другом в качестве противников столь же странных, сколь странными товарищами они были в далекие и трудные времена.

Он расслабил напряженные ноги, выпрямился так, что живот у него натянулся, ему казалось, что он поднимается на ноги без опоры и поддержки, готовый сделать первый шаг после ранения — свой первый шаг в жизни, возвращенной ему судьбой. И в этот миг он понял, что прощает своему убийце:.

Это было особое, никогда прежде не пережитое им состояние, когда чувствуешь в себе половодье неожиданно хлынувших чистых вод, до тех пор находившихся под спудом в неведомых тайниках, и они омывают каждую твою клетку, унося скопившийся там осадок или тину пережитого. И ты готов встать очищенный, с полегчавшей душой, заглохшей памятью и умудренным сердцем. Да, Еньо мертв, он сам этого добился своим последним, кровавым крахом, и гибель стала для него первым и подлинным триумфом — он сам вынес себе приговор и сам его исполнил…

Нягол позвонил и попросил у изумленной сестры сигарету.