На весах греха. Часть 2

Мина долго выбирала кассету. Магнитофон тихонько щелкнул и в комнате запахло южной весной с ее густыми ароматами, потекли времена года, сезоны природы, сезоны души… Чего только в них нет — солнце и стужа, ликование и боль, ранняя пахота и осенняя страда, сбор винограда. Внезапно пропоет птица, хлынет дождик, летний путь ляжет перед тобой и исчезнет за поворотом — как неразделенное чувство, как прощание, как ожидание новых встреч, твой путь, человече. Он вьется перед тобой, то досадливо долгий, то манящий вдаль, и очень важно, кого ты встретишь на этом пути, с кем пройдешь до последнего поворота…

Смолкли последние аккорды, мажорные, полные предчувствия чего-то светлого, нахлынувшая тишина напомнила всем троим о том, что пора спать. Елица отнесла посуду на кухню, послышался плеск воды. Нягол старчески подпер голову. Стараясь не потревожить его, Мина неслышно поднялась. Никогда не предполагала она, что эта музыка может звучать грустно. Так грустно, что…

— Ваша постель готова, — тихо сообщила она.

Нягол поднял голову и застыл, пораженный выражением ее глаз. Огромные, распахнутые изнутри, они утратили блеск, затянутые тонкой паутинкой печали. Казалось, Мина потеряла зрение — так беспомощно стояла она посреди смолкшей комнаты. Во всей ее позе, в блуждающем взгляде было что-то сиротское, отверженное. Одиночество безошибочно выбирает свои жертвы, успел подумать он, и в следующий миг почувствовал влажное, невыразимо нежное прикосновение ко лбу. Глаза его закрылись сами собой.

— Спокойной ночи, — услышал он сквозь туман, а когда открыл глаза, Мины в комнате не было.

Вошла Елица, как-то по-особенному веселая, оживленная, она проводила его до постели, откинула одеяло. Они посмотрели друг на друга, и она порывисто обняла его.

— До завтра!

И быстро вышла.

Нягол лег, расслабился. Елица почувствовала! Ох уж эти женщины! И в самом деле как животные, Елица права. Откуда, по каким тайным каналам она все поняла, и что это за ревность, что за дикая жажда властвовать?

В животе у него болезненно защемило, он приподнялся в кровати и снова лег. Равнодушен ли он к Мине? Нет, не то слово. Он испытывает к ней некое теплое отеческое чувство покровительства, благодарность, неясную привязанность. Вместе с Елицей, через нее, но это другое, совсем другое…

Он поправил подушку, сунул ее под голову. На потолок ложились мягкие отсветы уличного фонаря. Странно, до сих пор он этого не замечал. Фонарный столб стоит далеко от дома, а гляди, как светит. Он помолчал, прежде чем задать себе вопрос: неужели Мина — тоже отблеск далекого света или тень, Ее тень, затерявшаяся в хаосе жизни и вопреки всему разыскавшая тебя, уцелевшего благодаря неверной руке Еньо? И неужто нынешней ночью судьба испытывает тебя, проверяет, забыто ли пережитое с Нею за те короткие дни, посылает на склоне лет единственное утешение нашептывая погоди, Нягол, не спеши…

Ужасная подушка, кажется мягкой, а на самом деле будто камнями набита. Он швырнул ее на пол, вытянулся на кровати всем телом и замер. Но вопросы улетели вместе с ответами. Вместе с ответами… Вместо них нахлынули другие вопросы и другие ответы, он хорошо их знал, он так давно живет на свете. Его детство прошло на этих улочках, в этом краю. Он исходил вдоль и поперек пол-отечества — нет, половины отечества не существует — всю страну, летал над нею и над дальними странами, ходил по земле пешком, успел познать славу и ее обратную сторону, тюремное заключение и радость освобождения, взлеты и падения-все это было, было. И наконец, был прострелен наемником, а вернее — наивным исполнителем воли судьбы, которая шепчет ему: хватит, Нягол, хватит, я остановила тебя выстрелом, чего же больше? И в самом деле, чего же больше, — спрашивал он себя, кроме как не спускать глаз с Елицы и согреть оставшимся теплом одно существо, которое, кажется, полюбило тебя… Нягол сцепил руки на животе.

Наутро оказалось, что Мины нет. Не было и ее чемоданчика. Записки она не оставила.

Лето медленно угасало. Утра похолодали, внезапные вихри закручивали веретеном, поднимая над землей пыль, мусор, опавшие листья, промасленные обрывки бумаги, ветки, раскручивали все это по спирали и запускали в мучнистое небо. Сухие травы тронула первая ржавчина, в предчувствии близких осенних дождей с водосточных труб взлетали последние птичьи стаи. Над городом стоял запах гари, народу на улицах становилось все больше, однако днем солнце по-прежнему нещадно палило, воздух трепетал, а ночи стояли теплые и даже душные, хотя небо стало как будто выше и прозрачнее. Было время тайных приготовлений к скорой перемене, которую предчувствовало каждое живое существо.

Нягол окреп, рана зажила, с нее отпала корочка, и теперь это место чесалось, тело раздалось и налилось соками. Он уже мог подолгу ходить, сильно загорел, двигался живо и легко. Только лица оставалось худым, да возле носа пролегли две глубокие складки. По его настоянию они вдвоем с Елицей несколько раз ходили к Мине на квартиру, пока хозяйка не объяснила им, что квартирантка уехала в отпуск. Больше о ней не вспоминали.