На весах греха. Часть 2

Между тем Нягол получил весточку от Весо. Оказывается, он прервал отпуск, поэтому увидятся они только осенью в столице. Весо сожалел, что так получилось, радовался быстрому выздоровлению Нягола, о чем ему регулярно сообщали, а в сентябре надеялся увидеть прежнего Нягола, полного новых идей, образов и метафор, только эпитетов желательно поменьше. Правды ради следует сказать, писал дальше Весо, что ты и без того скуповат по этой части, так что я это говорю на всякий случай. Он случайно узнал, что Маргарита отдыхала на море, а потом, кажется, уехала за границу, вероятно, по служебной линии. Кроме того, он узнал так же случайно, что до своего отъезда она ничего не знала о Няголе. Пусть это служит ему еще одним утешением. Слова «еще одним» Весо взял в скобки* очевидно, перечитав написанное. В постскриптуме Весо писал, что соскучился и ждет его, чтобы отметить Избавление и вообще ждет его.

Заботливый, одинокий Весо, государственный муж. Специально разведал, где была, что знала и чего не знала Марга, чтобы утешить его, пусть даже и в скобках. Нягол часто вспоминал о ссоре с Маргой, пытался представить себе, где она и что делает. И когда понял, что она не даст о себе знать, решил: она или переживает какую-то сумасбродную интимную историю, или уехала за границу, чтобы рассеяться и переболеть разрыв. В любовное приключение ему не верилось, то есть он вполне допускал нечто подобное, но без авантюры. Более вероятной представлялась ему поездка за границу, у Марги был постоянный паспорт и валюта, она могла поехать куда угодно. Значит, он угадал.

Письмо Весо ободрило его. Оно было написано просто, но он верил каждому его слову, верил и тому, что Весо соскучился. Старый друг, что старый вол — он тебя не оставит одного в борозде.

В это же время на его имя пришла бандероль от Теодора. Он посылал учебники и писал, что положение его дочери в университете весьма критическое, экзамены удалось перенести с большим трудом, о стыде же, который ему пришлось испытать, и о ненормальных отношениях с Елицей и говорить не хотелось. В довершение всего они с Милкой боятся, что Елица совершит очередную глупость, не явится на экзамены, и это будет роковая ошибка… Критическое положение, ненормальные отношения, роковая ошибка… — повторил про себя Нягол. Что за переживания, что за вопли?

Обедали вдвоем в полном молчании — такого с ними еще не случалось. Поев, Нягол приказал: «Принеси сигареты!» Елица удивилась и его тону, и самой просьбе — после ранения дядя не прикасался к сигаретам. И тут ее как молнией поразило: дядя узнал о грехе отца!

Первые слова Нягола только подлили масла в огонь:

— Сядь.

Нягол долго выбирал сигарету, чего она раньше за ним не замечала, потом размял ее между пальцами, понюхал, прикурил от зажигалки, вспыхнувшей, огненной лаской, глубоко затянулся. Елица ждала. Наконец из его уст вырвалась плотная струйка дыма, и Елица смотрела, как она превращается в густое облачко. Она не знала, что в это мгновение у отвыкшего от сигарет Нягола закружилась голова, будто он вот-вот потеряет сознание.

— Будем говорить откровенно, — начал он наконец. — Откуда у вас в доме эта вражда?

Елица побледнела: конец, он все знает! Она облокотилась на стол, собираясь с силами.

— Дядя, извини меня, но пусть это останется нашим личным делом.

— Я тебе не опекун, но должен сказать, что не понимаю вас.

— Ничего особенного. Война нервов.

Нягол наблюдал за ней сквозь дымовую завесу., Этот зверек о чем-то умалчивает, это чувствовалось.

— Отец у тебя человек спокойный, мать — тоже. Насколько я тебя знаю, и ты умеешь владеть собой. Что же это за войны и что за нервы?

— Домашние, дядя.

— И это все?

— Да.

— И ты ничего не скрываешь? — понизил голос Нягол.

Елица не дрогнула.

— Нет, дядя.

Нягол откашлялся.

— Тогда послушай и постарайся понять меня правильно. Мы будем вместе столько, сколько ты пожелаешь — ты знаешь, что мне это приятно… Но с отцом и матерью ты должна помириться, подать им руку, как и подобает дочери.

— Что я им такого сделала, что должна подавать руку?

Нягол вскипел:

— Послушай, Елица! Не смей так со мной говорить! Свои мелодрамы можешь разыгрывать в самодеятельности! Понятно?.. Да кто ты такая, чтобы отрекаться от отца с матерью?

Елица молчала, стиснув зубы.

— Ты что же, хочешь опозорить меня, навлечь дикие подозрения, — этого ты хочешь?

Елица почувствовала приступ дурноты. Только бы выдержать, только бы выдержать, повторяла она сама себе, он ничего не знает…

— Дядя, — простонала она, — бог мне свидетель, этого я хочу меньше всего… — Комната вдруг закружилась, оба они на мгновение оказались на потолке, потом все снова встало на место. — Поверь, это нервы… Папа и мама знают, что ты здесь ни при чем…

— Но подозревают меня, я же не слепой, вижу!

— Им стыдно перед тобой, дядя.

— Но это просто глупо, как ты не понимаешь!

Елица глубоко вздохнула, чтобы не дать комнате закружиться снова.

— Одно дело понимать, а другое…

Елица откинула голову, шрам на щеке угрожающе блеснул. Нягол спохватился: надо сменить тон, иначе она не выдержит.