На весах греха. Часть 2

— Ну хорошо, — сказал он примирительно, — понял. Понял, что вам нужно время. — Он ожесточен-, но смял сигарету в пепельнице. — Однако я требую, чтобы ты взяла себя в руки, а кроме того, выправила положение в университете.

Елица вздрогнула:

— При чем здесь это…

— А при том, что нужно получить образование.

— А если я его не получу?

— Будешь жалеть.

Елица ушла в себя, Нягол это понял по опущенным векам, безвольной позе и бессильно упавшим рукам. Тайное сияние осветило изнутри ее лицо, высветлило летний загар, придав ей неземную красоту, будто она вот-вот вознесется на небеса. Это была та, настоящая Елица, ради которой он был готов на все.

Она медленно открыла глаза. На него смотрела другая, нездешняя Елица, и перед нею его воля странным образом таяла.

— Зачем мне образование, дядя, — произнесла она, устремив взгляд куда-то вдаль, — если я все равно долго не протяну.

Нягол попытался было возразить, но у него сжалось сердце, он наклонился и неловко обнял Елицу.

— Глупышка ты моя, маленькая моя глупышка…

Вечером, убедившись, что Елица заснула, Нягол сварил себе кофе, принес и положил рядом особой сигареты и сел за стол. Достал заброшенные после ранения рукописи, полистал, задымил и погрузился в чтение.

Это была продолженная нынешней весной летопись, которую он начал когда-то, получив убежище у Мальо с Иванкой, потом снова начал и снова забросил после реабилитации. Наверное, он просидел за чтением долго, потому что потом насчитал в пепельнице пять окурков. Дверь была распахнута, со двора тянуло прохладой, доносился запах обмолоченных хлебов и свежей соломы — дыхание зрелости, постепенно теряющее тепло в ночном воздухе. Примерно в это время появлялся старый Гном, прошлой ночью он снова посетил Нягола и попросил сделать ему массаж, размять старые кости, застуженные еще в Средневековье…

Голова у Нягола опустилась, он вздрогнул и понял, что задремал. Он вышел на крыльцо, потянулся. Остывающая ночь окутала сном город и окрестности, земля и небо притихли в ожидании утра, которое уже делало разминку в далеких азиатских степях и весях. Давно умолк последний мотор, утихомирился последний кузнечик, и если бы не электрические гирлянды над городом и далекие светящиеся россыпи сел, можно было подумать, что мир вернулся на века назад, в те времена, когда природа и человек были связаны друг с другом, как мать с ребенком. Конечно, это наивная мысль, но сколько непреходящих истин кроется в неподдельной наивности…

Непреходящих? Все в этом мире преходяще, в том числе сам этот мир, и цена преходящему нередко ниже процентов, которые приходится выплачивать за него. Кто мог предвидеть последствия открытий, сделанных за два последних века? Ведь они в корне изменили бытие и сознание, выпустили на волю тысячелетние мечты, превратили их в хотение, геоцентризм обратили в эгоцентризм — и все это во имя человека. Более того, сбылось давнее стремление: мерой всех вещей воистину стал человек, который — увы — только часть этих вещей…

Колоссальное противоречие, подумал Нягол, вдыхая пахнущий спелостью воздух. Как оно разрешится — за счет высшей взыскательности к себе и воздержания или ценой всеобщего падения в бездну? Сегодня никто не может с уверенностью сказать: будет так, а не иначе! Кажется, сама природа, которой в конце концов все безразлично, еще колеблется, позволяя нам все глубже проникать в ее тайны.

Где-то во дворе сонно застрекотал кузнечик, наверное, просто зевнул во сне, но от этого проснулись его друзья и соседи. Воздух мирно затрепетал, окрест зашелестели, зажурчали небесные ручьи. Каким волшебством владеют эти маленькие существа, что властны успокаивать и примирять, приобщать и облагораживать…

Нягол вернулся в комнату, снова полистал рукопись, потом лег и выключил лампу. Новый роман, летопись, эпос. Что и кого он должен описать — Мальо с Иванкой, Весо, Елицу, Мину… А может Еньо, Киру, Грашева? Или всех вместе?

Этого он не знал. Будущие герои|кружились перед глазами, как в бесцветном калейдоскопе, силуэты их сливались, образуя серую массу. Сумеет ли он разделить их, восстановить и оживить своим пером, воздать каждому по заслугам? И чем захватит его книга читателя будущего, если уцелеет, — идеями или страстями? А может, идеями страстей или страстью идей? Да и каковы они, страсти нашего века, — созидание или потребление? А может быть — разрушение? Познание или его грехи? Свобода или подчинение во имя этой самой свободы? Или все вместе…

Нягол задремал и вдруг отчетливо услышал низкий басок Гнома, который уже регулярно являлся к нему по ночам. Древнее лицо его бороздили глубокие морщины, поредевшая бородка придавала ему сходство с китайским мудрецом, под белыми, словно припорошенными мукой бровями, светились многое повидавшие на своем веку глаза.

— Добрый вечер, маэстро, — кланялся Гном, а вместе с ним кланялся и помпон на его островерхом колпачке. — Да будет тебе известно, что во всей округе ты один бодрствуешь по доброй воле.

— Ты мне льстишь, старик.

— Верь мне, человече, ведь я помню самих римлян, галлов помню, франков и славян. Не говоря уже о викингах.