На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

Сейчас я даже с некоторым стыдом вспоминаю, что с первого взгляда главное здание комплекса на Лубянке мне понравилось красотой и строгостью линий, которых я давно уже не встречал среди городских строений. Обычно большие размеры здания сами по себе поражают зрителя размахом, но в Лубянке, помимо этого, было нечто такое, что вызвало мое восхищение. Теперь я уже не помню подробностей. Первый вопрос, который поневоле приходит в голову каждому, звучит примерно так: сколько же людей здесь содержится? Как нам с гордостью сообщили конвоиры внутри, там можно было содержать до пятидесяти тысяч заключенных, но позже опытные заключенные говорили, что эти оценки сильно преуменьшены по сравнению с действительностью. Баня, через которую должны были пройти все заключенные, прежде чем попасть в тюрьму, была самой большой и хорошо оборудованной из тех, что мне довелось повидать в России. Мы вычислили, что она способна вместить от шести до восьми тысяч человек в день. Баня всегда работала в режиме максимальной нагрузки, а заключенным полагалось мыться один раз в десять дней. Путем таких нехитрых расчетов я пришел к выводу, что все «население» лубянской тюрьмы в период моего пребывания там составляло примерно семьдесят пять тысяч человек. (Результаты вычислений фантастические. В настоящее время здание внутренней тюрьмы Лубянки переделано в столовую. — Ред.)

После бани последовала длительная процедура оформления, во время которой нас зарегистрировали и переписали особые приметы каждого из вновь прибывших. После этого каждому выдали по миске супа и по фунту хлеба прекрасной выпечки и отправили по камерам. Условия там были просто ужасающими: помещения были настолько переполнены, что из-за нехватки места людям приходилось спать сидя, а иногда и стоя.

Каждый день происходили драки между противоборствующими группировками местных уголовников. Камеры были большими, туда неизбежно попадали сразу несколько главарей уголовных шаек со своими сообщниками, а когда таких людей становилось трое или четверо, обстановка в камере превращалась в настоящий ад. Когда кому-то из заключенных приходила посылка, все они были готовы броситься в схватку за нее. Тут же происходила жестокая драка, и победившая в ней банда захватывала власть в камере до прихода следующей посылки. За день таких посылок иногда приходило до сорока штук и больше, и в каждом случае происходила яростная схватка за добычу. Обычным заключенным в таких случаях не оставалось ничего иного, как попытаться не вставать на пути бандитов, что было далеко не просто, особенно с учетом привычки уголовников перебрасывать посылку из рук в руки, подобно игрокам в баскетбол.

Каждое утро нас строили в коридоре в составе обитателей каждой камеры и выдавали пайки. Надзиратель оставлял паек у дверей в камеры, а кто-то из кухонной обслуги раздавал их. После переклички нам выдавали суп, хлеб и сахар. Заключенных отправляли из коридора обратно в камеру после того, как последнему из них была выдана ежедневная порция еды. Кстати, еда здесь была гораздо более качественная, чем та, которую мы получали в Смоленске. Обычно уголовники никак не посягали на наши тюремные пайки.

Здесь было принято через каждые несколько дней тасовать заключенных по разным камерам, видимо, такая политика была направлена на то, чтобы не давать сбиваться в устойчивые группы. Обстановка внутри камер была везде примерно одинаковой. В окнах, как правило, не было стекол, и по ночам я изрядно страдал от холода.

Вскоре пришла моя очередь отправляться по этапу. Нас перевели в отдельный блок вместе с пожилым человеком из Смоленска, с которым я успел пообщаться. Моему новому знакомому было шестьдесят семь лет. Как это принято среди заключенных, он рассказал мне всю историю своей жизни. Сейчас я уже не помню ее, за исключением подробностей, касающихся того, как он был осужден. Он стоял на станции со своим другом и наблюдал за тем, как разгружали легковые автомобили и станки, привезенные из Германии. Сам будучи механиком, он решил похвалить немецкое качество и заметил: «А машины у немцев лучше наших».

Его слова случайно услышал милиционер. Мужчина был арестован, его посадили в тюрьму, потом он был осужден на десять лет лагерей, что в его возрасте было равносильно смертному приговору. Мой знакомый клялся мне, что никогда прежде не имел дел с правоохранительными органами, не совершал не только преступлений, но и мелких проступков и всю его жизнь разрушила одна-единственная случайно брошенная фраза. По мнению советских властей, даже в мирное время заявить, что «немецкие машины лучше советских», мог только предатель.

В нашей группе все заключенные имели приговоры от пяти до двадцати пяти лет. Здесь собрался странный конгломерат людей, одни из которых были явными преступниками, а другие, подобно моему знакомому из Смоленска, по своей наивности не могли даже представить себе, что их постигнет такая судьба.