На волка слава…

Так вот! Этот жест, когда лист упаковочной бумаги оказался немного дальше, чем следовало, и накрыл банкнот, этот жест, я смею утверждать это, не вписывается в мой характер. Я не ВИДЕЛ его до того, как совершил этот поступок. Он не должен был возникнуть из той магмы, откуда обычно с таким трудом появляются все мои жесты и все мои слова. Это был еще один непроизвольный жест. Я совершил его так же непроизвольно, как произнес слова «конечно, конечно». Он не был машинальным, потому что как бы я мог машинально сделать жест, не вписывающийся в мой характер? Он получился у меня каким-то веселым, легким. Осуществленным в каком-то опьянении. Как, я повторяю, те слова «конечно, конечно». Полное сходство. Абсолютное. Как два жеста одного и того же действия. Как продолжение. Я знаю, что этим порывом, этим опьянением я должен был бы лучше воспользоваться накануне. Накануне должен был бы нестись вперед на их волне. Должен был бы развивать свой успех в компании той женщины. Должен был бы после кино отвести ее в гостиницу. Знаю. Но я не сделал этого. Должен был. По логике вещей. Знаю. Но логика и условное наклонение — это одно, а действительность — совсем другое. Действительность же такова: накануне я ничего не сделал. Думаю, что из-за того, что я как бы оцепенел. Мои слова «конечно, конечно» как бы открывали передо мной целую анфиладу дверей, через которые я увидел в глубине столь неожиданную картину, что не смог не остановиться, чтобы попытаться разглядеть ее. Как велосипедист на высоком холме. Я по-прежнему сидел на своем велосипеде и ощущал легкость в ногах, порыв в душе, готовность к непроизвольным действиям. И вот это состояние вернулось ко мне в магазине. У меня возникло чувство свободы. Я уже сказал, это было как велосипед. Свобода, которая несла меня. Которая приподнимала меня. Которая увлекала меня за собой помимо моей воли. Которая должна была бы, я знаю, толкнуть мою руку на талию женщины или ей под юбку. Но я сдержался, опоздал. А рука продолжала движение, за неимением лучшего потянулась к этой пятисотфранковой бумажке. О! Это было нечто гораздо более интересное, чем номер в гостинице на улице Жермен-Пилон. Именно здесь я потерял свою невинность, а вовсе не на улице Жермен-Пилон и не на вокзале Сен-Лазар. Между «конечно, конечно» и листом упаковочной бумаги, накрывшей банкнот. Ведь что это такое, потеря девственности? Мужчина, женщина, постель и ощущение влаги или же, с другой стороны, акт, о котором ты не имел раньше ни малейшего представления и который вдруг преобразил перед твоими глазами весь мир? Э, нет! Я говорю вам совершенно серьезно, это все равно как королева Англии с эмиром Абд-Эль-Кадером, я потерял свою невинность именно на той упаковочной бумаге. Я имею в виду мою настоящую невинность. Потому что настоящая невинность, запомните это, связана скорее с ДУШОЙ.

Но заметьте, что и на этот раз моя свобода длилась недолго. Уже через три минуты у меня появилось ощущение досады и беспокойства. Моя свобода таяла на глазах. Состояние благодати длится недолго. Я бы дал десять су, чтобы мадемуазель Пук нашла свой банкнот. Так нет же. Она вязала. Руки ее делали мелкие нервные движения. Иногда она поднимала голову, чтобы окинуть беспокойным взглядом темные углы магазина. У нее всегда был беспокойный взгляд. Или точнее, озабоченный. Больше пятнадцати лет проработала она в магазине, и всякий раз, открывая дверь, она словно спрашивала всем своим видом: Боже мой, Боже мой, что же я сейчас увижу за этой дверью? Она была старой девой, эта мадемуазель. Лет сорока. Большой нос. Широкий и плоский шиньон, скорее даже валик на голове. Всегда нарумяненные щеки. Крупное изможденное лицо, какое часто бывает у тех, с кем никогда ничего не происходит. (Стоп! Система: у мадемуазель Пук приключений было не меньше, чем у Ландрю, заботы, угрызения совести, но только все это в связи с тем, что несправедливо называют пустяками: молоко ее кота Пупусика, консьерж, с которым она, возможно, недостаточно доброжелательно поздоровалась, газовщик, сказавший ей что-то, чего она не смогла понять.) Короче, час спустя банкнот все еще продолжал лежать под листом упаковочной бумаги. В конце концов, я приблизился, как бы для того, чтобы поправить лист, и сунул банкнот в карман. Разумеется. Раз уж я взял на себя труд накрыть его бумагой. В общем, логично. Не говоря уже о том, что если бы я сделал вид, что нашел его, она могла бы еще и отругать меня, эта мадемуазель Пук.

— С вашей упаковочной бумагой, которую вы везде разбрасываете. Нужно положить этому конец, мой мальчик. Подумать только, еще бы немного, и он затерялся бы, этот банкнот.

Да и к тому же рассказала бы об этом господину Дюфике. Было бы разговоров, разговоров, до бесконечности. Нет, я ДОЛЖЕН был взять его. Но тем не менее я был раздосадован. День тянулся медленно. Наконец, в половине шестого мадемуазель Пук говорит:

— Ха! Пора закрывать кассу.