Из своего укрытия я вижу, как номерные занимают места на новых позициях, собирают минометы, а командиры орудий подают знаки подносчикам. Пришла очередь и мне бежать с коробом снарядов за спиной. Мины, на мое счастье, были в нем не настоящие, металлические, а учебные, деревянные.
На душе стало отрадно и весело. Товарищи поздравляли и расспрашивали меня, а я рассказывал им о том, как моя кузина Таня и ее отец, дядя Сережа, перед войной разучивали этот дуэт в лесу, на открытом воздухе под аккомпанемент мандолины – настоящей итальянской мандолины мастера Амати. А зимой сорок первого, несмотря на тяжелое положение Москвы, спектакли в театрах не прекращались, и в газете была даже напечатана фотография: «Т.С. Юдина в костюме Розины с санитарной сумкой через плечо на дежурстве во время тревоги».
– Что и говорить, – восторженно выкрикивает Костя Бочаров, – голос у твоей кузины просто замечательный, вот!
Но послеобеденный сон прерван сигналом «тревога» и криком старшины:
– Общее построение, без оружия!
Батальонной колонной, не объявляя куда и для чего, вели нас за город. Сами мы, естественно, ничего не знали и догадаться ни о чем не могли. На большой, открытой поляне, в значительном удалении от деревень, дивизион построили поротно квадратом. В середине каре – командир дивизиона капитан Краснобаев, комиссар Матевосян, комиссар Пулкас, командиры всех четырех рот.
– Смирно, товарищи курсанты! – раздается команда капитана Краснобаева. – Слушать приказ народного комиссара обороны за номером 227 от 28 июня 1942 года.
Надрывно, хрипловатым и гортанным голосом читает комиссар Матевосян текст приказа, в такт чтению рассекая воздух кулаком:
– «Враг захватывает всё новые и новые районы. Насилует, грабит, убивает! У нас стало намного меньше территории, людей, металла, заводов. Мы потеряли более семидесяти миллионов населения. У нас нет преобладания ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит загубить себя, загубить Родину».
Ужас стучит в висках, холодеет сердце, дрожью наполняются коленные суставы, ноги отказываются стоять, тело будто рассыпается и требует опоры. Уши заложило, словно пробками, и долетают до меня лишь какие-то отдельные фразы – раскаленными гвоздями вбивает их в мой мозг старый комиссар:
– «Советский народ проклинает Красную армию». «Красная армия не оправдывает надежд своего народа… Предатели, трусы и паникеры разлагают армию изнутри».
Я вижу его сгорбленную фигуру несколько сбоку, вижу его орлиный нос и жилистый кулак, которым он резко, чеканно жестикулирует в такт чтению. И мне кажется, что каждое слово приказа все более и более гнет к земле его старческую, но все еще сильную фигуру.
– «Каждый клочок оставленной нами земли, – читает комиссар, – будет всемерно ослаблять нашу оборону. Если не прекратим отступать, останемся без хлеба. Пора кончать отступление – ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Мы должны разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так страшны, как это кажется трусам и паникерам. Чего же нам не хватает? Не хватает нам порядка и дисциплины. В этом наш главный недостаток. Мы должны установить в армии нашей железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу
Родину. Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование: ни шагу назад без приказа вышестоящего командования!»
Далее комиссар сообщил нам о том, что за измену Родине, за предательство, дезертирство, за невыполнение командиром своих обязанностей, за сдачу в плен без сопротивления может быть только лишь одно наказание – расстрел. Мы узнаем о создании штрафных рот и штрафных батальонов, о введении службы заградительных отрядов на случай «отступления без приказа сверху».