Не знаю, простудился ли я или, возможно, сказалось нервное перенапряжение, но я занемог и угодил в лазарет. В палате на соседней койке наш гармонист Орлов. Он москвич и работал до войны шофером. Его память – неистощимая кладовая всякого рода историй и анекдотов из жизни московских таксистов. Слушают его, разинув рты и развесив уши, а расплачиваются с ним за его байки излишками своего госпитального пайка.
В стационаре я провалялся до 28-го числа и выписался в день официального окончания курса обучения в Великоустюгском пехотном училище, в его пятом минометно-артиллерийском дивизионе.
В тот же день на плацу сдавали строевую подготовку. Погода великолепная, солнечная, с легким морозцем. В новых шинелях, новых меховых шапках, выданных накануне экзаменов, в новых сапогах мы имели вид вполне приличный, особенно по тем временам. Царит торжественно-приподнятое настроение. Экзаменационная комиссия состоит из опытных строевиков, и кое-кто из них имеет за плечами опыт старорежимной школы фрунтовой муштры. Но и нам опасаться нечего – в среднем всем нам по двадцать-двадцать пять лет, в большинстве своем стройные парни, которым фрунтовой режим давался легко, а ежедневные упражнения и тренировки выработали известный автоматизм действий. Даже Артюх, не отличавшийся врожденной статностью фигуры, сдал экзамен на пятерку. Каждый из нас командовал отделением и взводом по очереди, а стоя в строю, должен был исполнять команды четко, отработанно и ритмично. Комиссия осталась довольной, и в экзаменационной ведомости сплошь стояли пятерки. И лишь одна тройка – ее схлопотал наш нескладный и мешковатый Абрам Гуревич.
С почтой пришло известие о смерти моего двоюродного дедушки Осипова Александра Семеновича, которого я очень любил и звал Дядясаша. Он был удивительный добрый старик, и у нас с ним сложились особенные отношения. В молодости он служил поручиком в артиллерии и был участником Русско-японской войны. Дядясаша был широко образованным человеком, знал семь иностранных языков и в старости подрабатывал переводами. Разбирался он и в радиотехнике, и в фотографии, и в изобразительном искусстве, и в переплетном деле. Мы собирали с ним радиоприемники, печатали фото, а с его этюдником я ходил в училище живописи. Это он приучил меня к работе и терпению, привил мне интерес к истории и литературе. В последнем письме ко мне, в училище, он писал: «Все мои друзья-сверстники уже ТАМ, и я должен идти за ними вслед». И вот он умер! Умер, и остались после него на земле только лишь его вещи – свидетели его жизни и его дел: настольная лампа, которая до сих пор стоит на моем письменном столе, его бронзовая собачка, его этюдник, его книги и фотографии. Когда я смотрю на них, то вспоминаются мне стихотворные строки нашего Виктора Федотова:
5