На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

После инспекторской поверки мне поручают занятия по топографии с группой политработников, которым предстоит переаттестация на строевых командиров. И вот я, даже не имеющий еще права носить лейтенантские кубари, в гимнастерке «х/б», «б/у», четвертой категории, полученной мною еще в Великом Устюге, выступаю в роли преподавателя, а слушатели мои – в великолепном комсоставском обмундировании, кто с тремя кубиками, а кое-кто и со шпалами на петлицах. О боже! Как же волновался я тогда. Как «болел» за своих подопечных, когда им подоспело сдавать зачеты и капитан Лавров гонял их без милосердия. «Это не они, а вы еще раз держали экзамен, – сказал он мне, – и я вами доволен, спокоен за вас…»

27 декабря. Находясь в резерве, мы вроде бы уже и не принадлежим к училищу. Но мы помогаем ему своим трудом. На Онеге мы вырубаем пригнанные еще осенью плоты изо льда. Носим тяжелые бревна в гору, туда, где их будут грузить на подводы. Лес, предназначенный на дрова, пилим на месте на короткие чурки. Помогаем капитану Лаврову на строительстве инженерных сооружений вокруг Каргополя. С одной стороны, это учебный инженерный городок, а с другой стороны, это пояс оборонительных объектов на случай неожиданного вторжения врага или появления какой-либо новой десантно-диверсионной группы.

Заметно ухудшилось питание, оно стало однообразным, в уменьшенных порциях. Говорят, что зима сорок второго – сорок третьего года может стать наиболее суровой и тяжкой в смысле наличия в стране запасов продовольствия. Порой дневной рацион ограничивается одной лишь пареной брюквой или турнепсом. Случается нехватка хлеба или сухарей. Вечерами у печки мы предаемся сладостным мечтаниям и в воображении своем вызываем образы домашней кухни, блюда, которые мы когда-то ели в своей семье.

– Если молодую картошку, когда она крепкая, как янтарь, посыпать мелко-мелко нарезанным укропом, от которого аромат по всему дому, – тут Мкартанянц изображает на своей физиономии ощущение запаха укропа, чмокает губами, проглатывает слюну и продолжает: – А затем полить все это оливковым маслом. Добавить крупных, спелых помидор, таких, которые бывают только у нас в Армении. И после этого…

– Замолчи! Хватит! – раздается из темноты нар истошный крик Курочкина. – Нельзя же так, черт возьми, испытывать нервную систему людей.

У печки захохотали. Курочкин поднялся с койки и присоединился к обществу.

– Они думают, – продолжал он, – болтовней об отсутствующих деликатесах восполнить в желудках недостающие продукты питания. В «Военторге» вон торгуют «хвойным витаминным экстрактом» местного производства. Пятьдесят три целковых поллитровка. Советуют разводить в горячей воде и пить против цинги. Ничего – пить можно.

31 декабря. Канун Нового, 1943 года! Комиссия из округа уехала, и все успокоились. У печки наша «кают-компания». В новогоднюю ночь разговор, естественно, заходит о «пророчествах Библии», которую многие из нас даже в глаза не видели. Впервые в эту ночь услышал я имя Мишеля Нострадамуса и о его предсказаниях о «возможности конца мира» в 1886, 1943 и в 2000 годах.

– Братцы, – крикнул кто-то, – так сорок третий-то уже на носу!

Начались споры, предположения, астрологические прогнозы, смех, шутки, анекдоты. Несколько поодаль сидел Матвеев. Все его знали, но никто как-то с ним близко не общался. Матвеев невысокого роста, плотный, с круглой головой, с мягкими и светлыми волосами. С виду обычный русский парень с большими выразительными синими глазами. Подобные глаза запечатлел Врубель у своего «Пана». Матвеев сидит с каким-то отсутствующим выражением и сосредоточенно смотрит в огонь.

– В грядущем сорок третьем пророчество Нострадамуса осуществиться не сможет! – Голос его не резкий, не громкий, но как бы не терпящий возражения.

Все вдруг замолчали.

– Ты-то откуда знаешь? – спросил, ухмыляясь, Парамонов.

– Для многих этот год, – продолжал Матвеев, не обращая внимания на реплику Парамонова, – будет годом трудным и тяжким. Для кого-то последним. Но многие из сидящих здесь переживут его.

– Нельзя ли поконкретнее? – бросил кто-то реплику.

Матвеев бровью не повел. Повернувшись ко мне, он вдруг спокойно произнес:

– Однажды, в пылу самоутверждения, ты чуть было не убил человека.

Наступила пауза. Я выжидательно смотрел в его васильковые глаза и, может быть, впервые в жизни ощутил ту реальную силу, которая испокон веков именуется «демонизмом».

– А чтобы ты знал, о чем речь, – продолжал Матвеев, – я напомню тебе его школьное прозвище – его звали Гусь.

Холодный пот выступил на лбу. Я ощущал его капли. Сердце ныло, будто сдавленное чем-то. Матвеев попал в точку!