На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Это было в восьмом классе. Я тогда пришел в новую школу на Сухаревке. Мальчишки встретили меня настороженно, искали случая спровоцировать драку. Заводилой был Володька Монастырский по кличке Гусь. Я же чувствовал себя неуверенно, был физически слабо развит, драться не любил и не умел. И вот в коридоре нижнего этажа на меня напали несколько человек и стали бить. Володька-Гусь стоял в противоположном конце коридора, подначивал ребят и злобно хихикал. Наконец я вырвался и под свист и гомон побежал вдоль коридора. Враги мои торжествовали победу. Я же с ходу врезался головой в солнечное сплетение Гуся, сшиб его с ног, Володька потерял сознание. А я, схватив его за густые, курчавые волосы, стал из всех сил бить головой о бетонный пол коридора.

– Довольно, с него хватит, – услышал я над собой хрипатый голос сутулого парня с жиганской челочкой на лбу и каким-то перекошенным выражением лица. Парень подал мне руку, поднял и сказал: – Боголюбов Аркадий. И если кто еще этого малого пальцем тронет, будет со мной дело иметь.

С Боголюбовым Аркашкой мы остались друзьями на всю жизнь.

События тех лет молниеносно пронеслись в моем мозгу. Я смотрел на Матвеева, смотрел прямо ему в глаза, а он продолжал:

– Я никогда не бывал в Москве. Никогда там не буду. А ты… Ты еще встретишь Гуся. Ты его увидишь. Один только раз. Войну ты переживешь, будешь трижды ранен, легко – так, пустячные царапины. Будешь дважды награжден. После войны женишься – женишься удачно. Жена твоя будет хорошим и добрым человеком. Но, – Матвеев помолчал, – в тридцать лет тебе грозит смерть.

Он стоял против меня бледный, усталый, торжествующий. Я же изнемог. Наконец он повернулся и молча пошел к выходу на улицу. Окружающие молчали. Я ушел в свой угол на топчан. Все были поражены происшедшим. Такое случается не часто, и в это бывает трудно поверить.

Предсказания сбывались одно за другим. Я действительно был трижды ранен. Награжден орденами Отечественной войны и Красной Звезды.

В 1946 году женился, а в 1996-м мы отпраздновали золотой юбилей. Даже Володьку Гуся встретил однажды – передо мной стоял несчастный алкаш-ханыга, ничего не ждущий уже от жизни. Существовала и опасность, как выражаются медики, летального исхода. На тридцатом году жизни у меня было обострение туберкулезного процесса с горловым кровохарканием. А рубеж своего тридцать первого года я встречал как победу, одержанную Святым Промыслом над ухищрениями и кознями демонскими.

2 января. В свободное время я сделал два карандашных портрета с наших новых товарищей – прежде они были курсантами двадцатой роты, и фамилии их я не запомнил. Как же они были довольны. Один из них, такой маленький, лысый и плотный, все ходил по бараку, держа рисунок на вытянутых руках, гордо улыбаясь и показывая его всем желающим. В руки портрет свой он никому не давал из опасения, что его смажут. И все изыскивал способ, как его упаковать и отправить жене. Я сознавал, что рисунок мой, ввиду отсутствия систематических тренировок, ослаб. Но я был счастлив, что смог доставить человеку радость хотя бы таким образом. За портреты со мной готовы были расплачиваться чем угодно: деньгами, табаком, продуктами, вещами. Но я предпочитал отказ от гонорара – я не мог спекулировать на стремлении человека послать своим близким свое собственное изображение.

4 января. В нашем захолустье демонстрируется довоенный американский фильм «Большой вальс». Эту картину из жизни Штрауса и историю его любви к певице Карле Доннер все мы видели, и не один раз, всем был памятен успех, который сопутствовал тогда фильму, то впечатление, которое производили на зрителей сцены великосветской, салонной и театральной жизни прошлого века. Дамы вздыхали о нарядах, раутах и балах, мечтали о красивой любви, о прогулках в Венском лесу. Тяготились жизнью в коммуналках с примусами на общей кухне и со склочными соседками… Но то было в конце тридцатых, а в сорок третьем – в сорок третьем все мы недоумевали, что, собственно, могло тогда привлекать нас в этом фильме? Такой несовместимой вдруг показалась нам теперь наша жизнь с жизнью, изображенной на экране. «„Большой вальс“, – записал я в тот вечер, – воспринимается как злая насмешка, как страшная ложь, как дурман, опьяняющий и уводящий от реальности. Доверься этой красивой, но призрачной сказке, этому миражу, и ты погиб. Объективная конкретика войны раздавит тебя, сотрет с лица земли».

Возвращаясь из кинотеатра, мы спорили, ругались, горячились. Каждый «Большой вальс» воспринимал по-своему и в споре опровергал не столько своего оппонента, сколько свои прежние заблуждения.