На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Во второй половине дня я заступал в очередной раз дежурным по роте и по этому случаю должен был отметиться в штабе батальона. Процедура обычная. Возвращаясь назад, на дороге я попал под массированную минометную профилактику. Немцы проделывают это с исключительной пунктуальностью, согласно заранее разработанному графику, независимо от того, есть кто-нибудь в это время на дороге или там никого нет. Солдаты шутят: «Немец вахту сдает». Мне бы следовало выяснить предварительно режим артиллерийской профилактики немцев, но я этого не сделал. И поплатился. Вой крупнокалиберных мин уложил меня на совершенно открытом пространстве. Я лежал, вдавливая свое тело в мокрый снег. А мины рвались и рвались вокруг. Слева кто-то истошно вопил, призывая на помощь. Подойти к несчастному было невозможно. Обстрел продолжался, и столбы земли, мокрой болотной жижи и снега вырастали то там, то тут, то справа, то слева, то спереди, то сзади. Воздух сотрясался от свистяще-шипящего воя мин, от грохота и гула, в ушах фиксировался шуршащий звук летящих мимо осколков. Один из них, размером с ладонь, рикошетом зацепил по каске и отлетел в сторону. В мозгу пронеслось: «Мимо!» Но тут же слышится с новой силой вибрирующий и все нарастающий звук приближающейся новой мины. И вновь ожидание нагнетающего чувства, ужаса: «Пронесет ли?!» Вопли раненого слева прекратились – все было кончено.

Так состоялось мое «крещение огнем бога Войны» во имя Родины, во имя Победы, «крещение», ставящее человека на грань жизни и смерти!

19 марта. Пришла почта. Первые письма по фронтовому адресу: Полевая почта 955–761. Несколько писем от матери, от тетки Веры, от Ники. Более полутора месяцев не имел я вестей из дома. Что-то думают обо мне они там – в Москве? Скорее, скорее уведомить их хотя бы одним письмом, успокоить, сказать, что всё в порядке! Они ведь так этого ждут! И я, сидя на пне, стал писать. Нужно торопиться, пока почтальон прохлаждается у старшины в управленческой землянке.

Все предыдущие дни стояла однообразная, по утрам туманная, сырая и пасмурная погода. Солнце появлялось лишь изредка тускло сверкающим сквозь наводопелую мглу, куда-то лениво плывущим диском. В такую погоду авиация противника бездействует и солдаты довольны. «Рама» не появлялась, следовательно, и землянки наши остаются пока что не в поле зрения немецкой разведки.

И вот сегодня впервые солнце, по весеннему нахальное, прорвало-таки мглистую броню, разорвало плотный полог туч и воссияло в бирюзово-синей выси небосвода раскаленно-плывущим шаром. Снег слепит глаза, и тени ложатся плотными ультрамариновыми пятнами, резкими и контрастными.

За падающими с шумом стволами деревьев мы вначале даже не расслышали пулеметной трескотни, доносившейся откуда-то сверху. Подняв головы, мы увидели на небольшой высоте кружащихся в смертельной схватке трех истребителей. На фоне синего, ясного мартовского неба мелькали то черными силуэтами, то всплесками ослепительного серебра крестообразные контуры боевых машин. «В бездонных голубых глубинах была машина не одна – гремел трех асов поединок. На фронте началась весна». Наш самолет сбили. Я смотрел не отрываясь, как он, оставляя буро-черный шлейф дыма, перечеркнул ясное мартовское небо и с воем где-то далеко врезался в землю. Глухой взрыв в той стороне засвидетельствовал нам о том, что все кончено. В небе, у нас над головой, повис парашют с фигурой человека. С немецкой стороны по нему били из пулеметов трассирующими очередями. Ветер относил парашютиста куда-то далеко в сторону.

В ужин привезли жидкую ржаную болтушку. Хлеба по-прежнему дают 900 грамм, снабжают водкой и американской колбасой. А вот горячий приварок оставляет желать лучшего.

– Тюремная баланда и та гуще, – хмуро бурчит Зюбин.

– Ништо, – облизывая ложку, резюмирует Шарапов, – старшина вон заместо харча погоны привез.

После ужина командир роты объявил всему личному составу приказ по полку об обязательном порядке ношения новых знаков различия – погон. В приказе предупреждалось, что за нарушение формы одежды виновные будут привлекаться к дисциплинарной ответственности.

Замполит обратился с речью, в которой говорил о влиянии мероприятия по введению погон на укрепление воинского духа армии, любви к родине и доблестного патриотизма.

Лежа на нарах, я думал о том, как могут эти погоны повлиять на состояние дисциплины в моем взводе. Шарапов, Спиридонов, Зюбин и Морин, в погонах или без них, были, вне всякого сомнения, образцовыми солдатами. Так что могли прибавить им эти самые погоны?!

Я так и не понял, удалось мне заснуть или нет, когда сквозь дремоту услышал я голос Зюбина, стоявшего в это время на посту у землянки.

– Что случилось? – спрашиваю я, окончательно просыпаясь.

– Зюбин, однако, говорит, что «рама» кружит, – шепотом ответил Спиридонов.

Выглянув из землянки, я увидел в небе довольно низко двухфюзеляжный «фокке-вульф». Ночь ясная, и на белом снегу лесной поляны наши землянки, с подымавшимися вверх струйками дыма, должны просматриваться с самолета вполне отчетливо.