На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

– Давай вниз, начальник, – прохрипел Зюбин, подталкивая меня к проему двери.

И едва мы только успели скрыться в угловой траншее при входе в землянку, как в воздухе завыли мины. Налет страшной силы обрушился на нас. Батарея тяжелых минометов проутюживала нашу поляну веером по площади.

20 марта. Поутру мы увидели, что весь снег вокруг землянок черен от копоти воронок. Повсюду валялись успевшие уже покрыться ржавчиной, корявые осколки увесистых мин.

– Теперь, однако, фриц регулярно бить станет, – заметил как бы мимоходом сержант Спиридонов.

После завтрака Федоров отослал меня в штаб полка с документами. Возвращался домой, на передовую, достаточно поздно. Нужно было в очередной раз пересекать знаменитую «Поляну смерти» и протекавшую по ней неширокую речку Смердынку. Несмотря на начавшуюся ростепель, речка Смердынка все еще держалась подо льдом. Место нашей переправы немцы регулярно обстреливали из гаубиц и тяжелых минометов, кроша лед и разбивая настил моста. Саперы едва успевали наводить новый, как очередной налет вновь все обращал в хаотическую кучу древесного лома.

Как нарочно, я оказался на переправе к началу налета. Первый же снаряд взрывной волной опрокинул меня и отбросил на лед. Погода стоит оттепельная, и лед тотчас проломился подо мною. Я оказался в воде, как был: в полушубке и ватных брюках. Тяжелые мины с грохотом и свистом шлепались в воду, подымая фонтаны брызг. Выбравшись на берег, не обращая внимания на обстрел, я ринулся бежать к «дому», к землянкам, на передовую. Нужно было преодолеть без малого три с половиной километра, а схваченная морозом одежда уже застывала на мне колом. «Дома» солдаты помогли мне раздеться, растерли тело куском сукна от трофейной шинели. Срочно нужна была водка. В сте-пановском взводе у одного из солдат нашлась немецкая фляга в суконном чехле, полная спирта. За Никин кожаный планшет, которым я так гордился в училище, я выменял эту флягу со всем ее содержимым. Планшетка, естественно, мне была очень нужна, и мне ее было искренне жаль, но спирт при тех обстоятельствах был нужнее. Вероятность воспаления легких стала вполне реальной. Приняв внутрь и растеревшись наружно, укрытый заботливо трофейными одеялами и шинелями, лежа у натопленной докрасна печки, я заснул крепким и спокойным сном. Развешанные под потолком заботливыми руками солдат мокрые мои шмотки к утру не только просохли, но и прожарились.

21 марта. Отправив взвод на работы под началом Шарапова, я остался в землянке: нужно было как следует просушить полушубок – овчину нельзя вешать у сильного жара, можно испортить мездру. Лучше всего она сохнет на вольном воздухе. Кроме того, у меня были обязанности по ведению документации взвода, которую я несколько подзабросил в связи с работами на переднем крае. За этим-то занятием и застал меня Женька Капустин, зашедший повидаться. Мы не виделись месяц, с того самого дня, как расстались на развилке безымянных тропинок, приведших нас в разные батальоны. Первоначально он был на стрелковом взводе, а теперь у него взвод сорокапяток в батарее ПТО, и он стоит со своими двумя пушками на переднем крае, где-то правее наших запасных позиций, контролируя танкодоступную поляну в северо-западном направлении. Женька по секрету, конечно, рассказал мне, как на спор лазил на днях в нейтральную зону вытаскивать подбитого немецкого разведчика, которого свои почему-то не сумели прихватить с собой.

– Вот трофей, видишь, – похвастался Женька, показывая дешевые ручные часы.

– И как, ходят? – осведомился я.

– Плохо. – Женька послушал ход, потряс рукою, опять послушал и с безнадежностью сказал: – Штамповка.

Я прочел ему письмо Генки Сотскова, и разговор тотчас переключился на училище живописи, на мастерскую Чиркова, у которого учился я, на мастерскую Истомина, у которого учился Женька. Между нами возник спор относительно методов преподавания наших учителей; спорили мы и о колорите, и о влиянии Запада на наше искусство.

– Ты-то тут рисуешь что-нибудь? – спросил вдруг Женька.

– Да как тебе сказать, – ответил я, – нарисовал вон несколько карандашных портретов своих. И все. А ты рисуешь?

– Поначалу рисовал много. Три блокнота изрисовал. Такие, что в карман шинели влезают. Много там всего было. И портреты, и наброски с переднего края, с убитых. Эти рисунки в будущем знаешь как могли бы пригодиться. Я их даже краткой аннотацией снабжал. Выходило вроде дневника. Какой-то гад донес. Пришел майор-особист из дивизии, потребовал у меня эти блокноты – все пересмотрел, часа полтора сидел. А потом говорит: «С вашего разрешения я их сожгу». И в печку бросил. Я его, падлу, удавить был готов.

– Ну а в остальном как дела? – спросил я, чтобы как-то сменить тему разговора.

– Немцев вот агитирую, – Женька засмеялся, – из политотдела рупор принесли и я в него кричу на переднем крае: «Ахтунг, ахтунг! Де дейч зольдатен, ахтунг!»

– Ну и как немцы реагируют?

– По-русски матом кроют.

Май 1981 года. Мы сидим с Евгением Федоровичем Капустиным, и перед нами, как и положено, наркомовские сто грамм в стакане.