На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

— Где там! Мы пошли проселком, чтобы нагрянуть на неаполитанцев, как снег на голову. По главным же дорогам у них всегда выставлены пикеты. Ах, что это была за дорога! — воскликнул Федерико, закатывая глаза к небу. — Знаешь, Роберт, мне приходилось хаживать по всяким дорогам. Помнишь, как мы с тобой пробирались раз по тирольским Альпам? Правда, та была довольно-таки скверная? Ну, а она — симплонское шоссе в сравнении с этой!

— Понимаю, понимаю!

— Нет, не понимаешь! Понять это может только тот, кто сам прогулялся по такой дороге. Потому что, видишь ли, я сказал «дорога» только для краткости. А на самом деле это совсем не дорога, а горные трещины, промоины, высохшие русла горных ручьев. Одним словом, каждую секунду слышалось чье-нибудь проклятие и то один, то другой из наших либо спотыкался, либо падал ничком, либо ударялся головой о камень. Иногда казалось, что твердо ступаешь на камень, а он вдруг под тобой проваливается точно мыльная пена[315] — и ты вязнешь по пояс в какой-то трухе. Лезли мы в гору, под гору, опять в гору; повернешь вправо, потом вдруг влево, опять вправо, так что голова кружилась и кровь приливала к вискам. Приходилось переходить через ручьи по пояс в воде. Хорошо, что я еще умею плавать, думал я про себя! Иногда камни выскользали из-под ног, и мы стремглав летели вниз. О, что это была за дорога, что за ночь, что за муки!

— Ну, а потом? — спросил Роберт, смеясь при рассказе своего друга.

— Наконец, кое-как, уже к рассвету, мы подходим к заставе Термини, высунув язык от усталости. Слава Богу, Палермо перед нами! Вперед! Только не шуметь, не шуметь, Бога ради! — шепчут офицеры. Но пичиоти, привыкнув всегда горланить, вместо того, чтоб идти смирно, вдруг начинают орать во всё горло: Да здравствует Гарибальди! Да здравствует Гарибальди! Смирно, смирно! чтоб вам провалиться! — кричим мы им. А они еще пуще: Гарибальди! Гарибальди!

— Какая ужасная случайность!

— Что будешь делать! Теперь, когда всё кончилось, я им прощаю: ведь один человек может сдержать радость, а другой — нет… Вот эти проклятые крики поднимают на ноги неаполитанцев. В одну минуту все они бегом мчатся к заставе, стрелки занимают окрестные дома, линейная пехота строит баррикаду в самых воротах. Наш авангард, который, если б не эти крики, вошел бы в Палермо без выстрела, видя, что нечаянное нападение не удалось, останавливается и дает залп. Неаполитанцы отвечают впятеро сильнейшим. Пичиоти, непривыкшие еще к свисту пуль, немного подаются. Тогда выступаем вперед мы, т. е. батальон альпийских стрелков. Стреляем и в штыки… Но нет возможности! К нам на подмогу подходит беглым шагом генуэзский батальон. Тут и пичиоти ободрились. Вперед! Вперед!

— А меня там не было! — вскричал Роберт, сжимая кулаки.

— Вдруг раздается залп из нескольких пушек. Черт побери! Это неаполитанская артиллерия стреляет нам во фланг из ворот Сант-Антонино.

— Ну, что же вы?

Сиртори подскакал к нам и говорит: «Дети, возьмите баррикаду — или всё погибло». Тогда у всех нас точно крылья выросли. — В штыки! Майор Тукори и три стрелка первые вскочили на баррикаду. Тукори падает, пораженный пулею в колено. Вслед за ним падает Кайроли. Целая масса неаполитанской пехоты с несколькими пушками прибегает из казарм, и прежде чем к нашим успели подойти подкрепления, снова овладевает баррикадой. Нам пришлось очень жутко. Перед глазами тянулась улица, которая ведет прямо в город, а мы не могли подвинуться вперед, между тем как к неаполитанцам всё прибывали и прибывали свежие подкрепления.

— Но отчего же вам так трудно было взять эту баррикаду?

— Проклятая артиллерия мешала. Несколько пушек стояли за валом, так и сыпали картечью, точно горохом. Залп за залпом, просто ужас. Вдруг, что бы ты думал? Один из генуэзских волонтеров, чтобы ободрить своих, видя, что слова не действуют, решился показать всем пример. Он берет в руки четыре камня, потом говорит одному из товарищей засунь мне это знамя под мышку. Затем бежит вперед, не обращая никакого внимания на картечь, и, добежав до середины улицы, останавливается, кладет четыре камня на землю и укрепляет между ними знамя.

— Не может быть!

— Потом он спокойно уселся возле, скрестив на груди руки.

— Да неужели?

— Я это видел собственными глазами. Наконец, можешь спросить у наших — все видели. Тогда все — и пичиоти, и гарибальдийцы — бросаются вперед, оставляют за собой генуэзца с его знаменем и бегут до самого города.

— Ну, а как же зовут этого доблестного генуэзца?

— Не могу сказать! Мне очень жаль, но не могу, потому что не знаю[316].

— Жаль! Ну, а потом?

— Неаполитанцы отступили. Но шагах в ста они встретили новые подкрепления и снова перешли в наступление. Наше положение было критическое. С фронта и с флангов нас теснили превосходящие силы врагов. Признаться не знал, чем всё это кончится. Вдруг, мы слышим страшный шум со стороны города. Крики, выстрелы, колокольный звон.

— А, это верно к вам шли на помощь горожане. Мы это видели из тюрьмы.