На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Мороз пробежал по коже гарибальдийцев, когда они увидали эту черную фигуру в широкой монашеской рясе. Лицо монаха нельзя было рассмотреть, потому что он сидел спиной к свету, но вследствие этого черный его облик казался еще более зловещим.

Несколько в стороне стояла кучка прислужников. Один из них был в маске, под которой скрывался палач; в то время в Сицилии сохранился еще средневековой обычай — надевать маску на этого исполнителя правосудия. Сквозь отворенную дверь виднелась маленькая комнатка с разными странного рода инструментами и орудиями, делавшими ее похожей не то на гимнастический зал, не то на кузницу. Это был застенок.

Дав пленникам время хорошенько всмотреться во все эти подробности, судья тихим, торжественным голосом произнес:

— Именем Бога и нашего всемилостивейшего короля, всегда готового простить заблудших, но беспощадно карающего закоренелых преступников, приказываю вам открыть мне цель вашего прихода в его столицу.

— Мы пришли, чтобы помочь добрым гражданам Палермо свергнуть иго самого ужасного деспотизма, какое только когда-либо тяготело над палермитанцами, — отвечал за всех Эрнест.

— Велика ваша вина, но милосердие короля безмерно. Ваше чистосердечное признание зачтется вам. Откройте же ваших сообщников, и именем короля и его наместника я обещаю вам не только жизнь, но и полное прощение.

Эрнест презрительно усмехнулся.

— Вы хотите, чтобы я указал вам наших сообщников, — отвечал он. — Хорошо, я исполню ваше желание и даже отказываюсь от награды, которую вы мне обещаете: соберите всех своих сбиров и идите с ними с четырех концов города, от заставы Термини до Кастелламмаре[313], от заставы Сант-Антонио до Багерии, и всех, кого вы встретите, хватайте смело: это всё — наши сообщники!

Следователь заскрежетал зубами, но, подавив свое бешенство, сказал:

— Молодой человек, советую вам воздержаться от таких дерзких шуток. Правосудие имеет много средств заставить вас говорить, но, щадя вашу молодость и принимая во внимание ваше увлечение, оно не хочет прибегать к мерам строгости. Не заставляйте же нас изменять нашему намерению.

Следователь взглянул как бы нечаянно влево, на дверь застенка. Взгляд этот был достаточно красноречив и не требовал никаких пояснений. Затем он перевел глаза на пленников и ждал.

— Сеньор, — тихо и твердо отвечал Эрнест. — Вы можете подвергнуть нас всем мукам ада, но мы скорей откусим себе языки собственными зубами, чем предадим хотя бы одного из наших друзей!

Роберт и Валентин обменялись взглядом и по единодушному импульсу оба подняли руку вверх, как делается во время присяги, и воскликнули, смотря в глаза друг другу:

— Лучше смерть, чем измена!

В одну минуту все трое по знаку следователя были схвачены и брошены в застенок.

Следователь, его секретарь и монах пошли вслед за ними.

Молодые люди были бледны, но спокойны.

Когда они вошли в дверь, Эрнест обернулся и сказал, обращаясь к следователю:

— Сеньор, подумайте прежде, чем приступить к тому, что вы намерены делать! Сегодня господами — вы, завтра мы будем ими. Вы страшно раскаетесь в своей жестокости. Теперь можете действовать, сеньор Саргано!

Теперь побледнеть пришла очередь следователю. Он не подозревал, что молодому человеку известно его имя. Как все жестокие люди, он был труслив. Как все бурбонские чиновники, он лучше кого-нибудь другого знал, сколько ненависти накопилось в душе народа против этого правительства и как, стало быть, оно непрочно.

Им овладело раздумье. За раздумьем наступило колебание, за колебанием — нерешительность. Однако, желая спасти свое достоинство, он сказал:

— Подсудимые, щадя вашу молодость, снова заклинаю вас открыть мне всю правду! Обещаю вам немедленную свободу.

Молодые люди молчали.

— Даю вам день на размышление, — сказал он. Затем, обращаясь к сторожам, прибавил:

— Отвести их назад в камеру.

Приказание это было тотчас же исполнено.

Едва ли нужно говорить, что трех пленников на другой день никто не пришел тревожить.

Для них началось мучительное тюремное существование, которое так часто описывалось романистами, что мы не станем повторять его. Никаких известий из внешнего мира. Толпа сторожей входила в камеру (зная человеческую слабость, бурбоны никогда не позволяли сторожу входить к заключенным в секретные камеры иначе, как в сопровождении целой своры своих товарищей), приносила хлеб и миску похлебки и затем исчезала до следующего дня. А между тем из окна они видели, что в городе совершается какое-то движение. Не то, чтобы жители собирались толпами — нет, они знали, что за ними следит ревнивый взгляд ищеек Манискалько. Но походка была как-то быстрее, жесты лихорадочнее, и этого было достаточно, чтобы возбуждать в узниках целую тьму самых мучительных надежд, предположений и опасений. Что с Гарибальди? Победил ли он? Идет ли на Палермо? Или разбит, отступил в глубь острова? Возбуждение горожан могло объясняться одинаково хорошо обеими причинами. И никакой возможности что-нибудь узнать наверное!

Так прошла почти неделя.