На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

На площади, откуда уходил дилижанс, Любу встретила ее подруга Варвара, также, как и она, не кончившая курс слушательница медицинских курсов. Здесь она кое-как перебивалась уроками, доставлявшими ей очень скудный заработок, но зато оставлявшими много свободного времени. Люба была очень рада каждый раз, когда ей удавалось встретить Варвару, с которою ее не только сближали общие воспоминания, но которая поддерживала ее au courant[104] того, что делалось в их маленьком кружке, от которого Люба, постоянно занятая с больными, совсем отстала. Кроме того, Варвара очень тщательно следила за газетами и журналами и теперь захватила их с собою целую пачку.

Погода на этот раз не благоприятствовала их экскурсии. Небо было серое, без просвета, и с утра лил холодный осенний дождь, порою перемежавшийся со снегом. Люба еще больше чувствовала свою усталость и, против своего обыкновения, не болтала весело с Варварою, которая читала ей вслух наиболее интересные новости их русских газет.

Первая савойская деревенька, по которой они проезжали, была легко узнаваема по жалкому виду ее изб. Дорога шла в гору; дилижанс тащился шагом, и за ним всё время шли ребятишки, канючившие заученным голосом: «S'il vous plait, monsieur!»[105] — хотя они и имели время рассмотреть, что в карете никого не было, кроме двух дам. Люба подала им медную монету, хоть и знала очень хорошо, что привычка к нищенству развита в этих детях туристами, стекающимися в большом количестве в хорошее время года в эти края.

Взбежав по ветхой деревянной лестнице, обвитой виноградною лозою, в первый этаж крестьянского домика, — в нижнем этаже помещались корова, куры и две козы, — Люба нашла свою Крошку, барахтающеюся на полу вместе с сыном своей кормилицы Марселлины, Жаном, который был всего только двумя неделями старше ее. За ними присматривала девочка лет пяти, забавлявшаяся в то же время куклой без головы. Девочка эта, как и Крошка, была взята Марселлиною на прокормленье, за скромную плату в двадцать франков ежемесячно и за подарки «на мыло». Но, по прошествии полугода, мать малютки исчезла совершенно, и ребенок остался на руках у крестьянской семьи. Вся деревня охала и ахала от скандального случая, встречавшегося, впрочем, уже не раз в этой же самой деревне. Но Марселлина, тем не менее, оставила у себя малютку, к которой привязалась еще больше с тех пор, как ее собственная дочь, ровесница этого приемыша, умерла. Случай этот не послужил ей уроком, и она без труда согласилась взять дочь Любы и Чебоксарского, и до сих пор еще не будучи уверена, что в один прекрасный день и Мими, — так называла она Крошку, — не останется новым придатком к ее семье. Но ее, как и всякую французскую крестьянку, соблазняла перспектива получать двадцать франков чистыми деньгами каждый месяц, хотя она далеко была не бедна. К тому же она верила, что приемыш приносит счастье, и знала, что в случае такого казуса вся деревня охотно разделит с нею бремя содержания лишнего рта…

Первым движением Любы было броситься к своему ребенку, крепко прижать его к сердцу и покрыть поцелуями. Но она знала, что эти страстные движения раздражают и пугают маленьких детей. Притом же, Крошка, видавшая ее только урывками, не могла относиться к ней как к матери… Овладев собою, она подсела к детям, которые доверчиво отвечали на ее заигрыванья и ласки.

Когда Марселлина пришла из кухни, она застала карапузика Жана ползающим по Любе. А та, лаская его, любовно глядела на свою девочку, которая ручонкою указывала ей на выползшего из-под лавки котенка, и, осклабившись и сверкая маленькими глазенками, слюнявым ротиком лепетала: «ти… ти…»

XVI

Существуют такие машины, которые, если захватят в свои могучие колеса и шестерни хоть клочок вашей одежды, то потом незаметно, мерным движением, втянут в свою ужасную пасть всего человека и будут молоть, пока не разотрут его совсем. Нечто подобное случилось и с Чебоксарским. Со времени завтрака своего у Михнеева, на который он даже не смотрел как на подход к делу, он как будто себе уже не принадлежал, хотя сам совершенно и не замечал этого. Взятый в отдельности, каждый его шаг: его посещение Зои Евграфовны, окончившееся так неожиданно нервным припадком, раздача многочисленных экземпляров его проекта, отпечатанных чьим-то неведомым иждивением на прекрасной бумаге с рисунками, знакомство с Петьяши и целою дюжиною лиц, в числе которых оказался один генерал, один каноник, какая-то глухая маркиза и несколько публицистов, — всё это казалось ему ни к чему его не обязывающим и, вероятно, даже не ведущим ни к чему.