На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

В одно прекрасное утро явился Петьяши, любовался акварелью, которую делал в это время Калачев, заказал ему для себя небольшой рисунок, который изображал бы венгерскую пусту[106] с табуном и скачущим табунщиком, и обещал сам прийти в настоящем мадьярском костюме, чтобы послужить натурщиком… Проболтал полчаса и вдруг, как будто очнувшись, объявил Чебоксарскому, что он явился по очень спешному делу, что внизу ждет карета и что он сейчас же повезет молодого изобретателя на юго-западный конец города, верст за восемь, на механический завод, где его просят сделать все нужные указания для сооружения в самом скором времени его патентованных фонарей, в возможно маленьких размерах, так как фонари эти предназначаются не для действительного освещения, а только для демонстраций в ученых и других собраниях.

Чебоксарский стал было возражать, что он не видит особенной пользы от сооружения этих игрушек, так как устройство фонаря ясно и из чертежей. Гораздо важнее, по его мнению, сделать поскорее те, преимущественно химические, опыты, которые должны его фонарь обратить из остроумной игрушки в серьезное экономическое дело и придать его проекту законченность, которой он не имеет и до сих пор.

— Ну уж этого я ничего не знаю. Переговорите сами с кем следует. Устройство фонаря опытам ведь не повредит?

Чебоксарский должен был сознаться, что не только не повредит, но даже значительно их облегчит. А затем ему ничего не оставалось делать, как ехать.

Странно, что, как ни был Александр Михайлович заранее уверен в устройстве своего фонаря, но когда увидел его в первый раз действительно сооруженным, правда, в игрушечных размерах, он ощутил какую-то детскую радость и веру не только в себя, но также и в то, что дело его действительно выбралось на деловой путь. На некоторое время он должен был оставить мастерскую своего двоюродного брата и переселиться на завод, где он почувствовал себя в гораздо более сродной ему среде. Он пробовал сам выделывать некоторые части своего прибора, но скоро убедился, что здоровье его расстроено больше, чем он предполагал, так, что он не мог вынести даже и часу механического труда…

Наступил, наконец, давно ожиданный день испытания в ученом обществе.

Петьяши явился тотчас после завтрака и отвез Чебоксарского в казенное здание, посвященное высшим научным целям, где держало свои собрания и вышепомянутое общество, признанное министерским декретом полезным общественным делом — «d'utilité publique». Наш приятель был немало удивлен, что в богатом и изящном Париже, наука, даже и признанная министерским декретом общеполезною, должна довольствоваться таким помещением, которым побрезгал бы дворник кокотки средней руки.

Взбираясь на четвертый этаж, он несколько раз споткнулся на крутой, извилистой лестнице с оббитыми каменными ступеньками. Для собрания была предназначена обширная, но низкая аудитория, в одном конце которой помещалась эстрада со столом, покрытым зеленым сукном, за которым заседал комитет. В каждом углу этой эстрады теперь уже было помещено по фонарю Чебоксарского; электрическая батарея скрывалась за комитетским столом. Александру Михайловичу оставалось только всё осмотреть и сделать некоторые окончательные приспособления. Сторожа и лаборанты физической и химической лаборатории, помещавшейся в том же этаже, радушно явились к нему на помощь.

Уверившись, что «осечки не будет», Петьяши свез его к Зое Евграфовне, которую они застали разряженною в пух и прах и пропитанную насквозь восточными благоуханиями. Несмотря на свои сорок лет, на волосы, седину которых она неудачно прикрывала золотистою пудрою, она была чрезвычайно эффектна в своем дорогом и театральном наряде, с роскошью восточных браслетов и ожерелий, которая всякой другой придала бы вид кокотки дурного тона, а ей сообщала только пикантность, особенно возбудительно действующую на старичков.