На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Зала понемногу наполнилась. Об этом собрании трубили во все концы, а потому, кроме членов общества и обычных посетителей таких собраний, набралась еще целая куча обоего пола зевак. Одни шли посмотреть Мадю, который уже несколько лет вылезал из свой кожуры только в очень редких торжественных случаях; других интересовала русская княгиня, очаровательной красоты, которая будто бы погубила хедива Измаила, прожила семь с половиною миллионов, а теперь пишет романы, перед которыми покажутся институтскими упражнениями произведения Бело[109] и сама «Нана»[110]. Издатель заплатил ей 732 тысячи за один из ее романов, но сам уже наживает на нем другой миллион… Совершенно неизвестно, кто пустил в ход про Зою Евграфовну эту фантастическую легенду, которая, чрезвычайно кстати для антрепренеров Чебоксарского, разнеслась с поразительной быстротою по всему Парижу и тешила всемирный город в течение двух дней…

Вдруг по аудитории прошел почтительный трепет… В дверях показался Мадю, старичок очень обыкновенного вида, довольно еще бодрый для своих лет, ведомый под руку рослым мужчиною в длинной рясе священника, с крупными и суровыми чертами лица. Толпа почтительно расступалась, и секретарь, побежавший навстречу почетному председателю, вдруг принял умильное выражение, вовсе не шедшее к его смуглому смышленому лицу…

XVII

В краткой, но чрезвычайно блестящей и дельной речи секретарь изложил собранию суть того открытия, которое сегодня будет представлено на их просвещенный суд. Сам он, секретарь, «твердо убежден, что изобретение это имеет великое будущее и что русский изобретатель выводит дело электрического освещения на новый путь». «Электричество, — говорили он, — самый аристократический из известных двигателей, а всякие аристократии сто́ят публике очень дорого и требуют, чтобы их оплачивали хорошо. Юный иностранец очень остроумно придумал свести роль этого аристократического двигателя на минимум. Электричество в его приборе дает импульс химической массе, обладающей неизмеримо высшею световою способностью чем графит». «Если в столь ученом собрании, — продолжал оратор, — были бы уместны уподобления, то я позволил бы себе выразиться так: во всех других приборах аристократ-электричество имеет дело с темною (еще бы, графит, уголь, ха-ха…), инертною массою, которая ничего не делает сама, которую нужно растолкать, расшевелить, ежечасно поддерживать в возбужденном состоянии. В приборе же Чебоксарского масса, восприимчивая, самодеятельная, чутко откликается на первый призыв»…

Громкие рукоплескания публики убедили оратора, что и в столь ученых собраниях такие уподобления и сравнения вполне уместны.

Затем секретарь, приняв скорбный вид и указывая глазами на бледное лицо Чебоксарского, сидевшего за комитетским столом, объяснил, что молодой ученый слишком утомлен продолжительными работами, физическими и другими страданиями, о которых мы здесь не вправе распространяться, и что он не может сам в подробности изложить перед публикою свое открытие, так как для него было бы утомительно долго говорить, да еще не на родном своем языке. К счастью для него и для собрания, эту задачу берет на себя великодушная соотечественница изобретателя, которую общество хоть и не имеет удовольствия считать в числе своих членов, но которой ум и ораторское дарование уже были оценены в Париже не один раз.

— Я даю слово госпоже Zoé de Serdobsky, — прошамкал председатель, и секретарь, вежливо расшаркнувшись перед дамою, с улыбкою вывел Зою Евграфовну на трибуну, находившуюся пред эстрадою, подле комитетского стола.

Публика с любопытством и видимым удовольствием рассматривала эту красивую при вечернем освещении женщину, пока она раскладывала перед собою чертежи и записку, которую заранее приготовил для нее Чебоксарский, ожидавший, что она переведет ее по-французски и просто прочтет перед собранием, в извлечении или сполна.

К немалому его удивлению, Зоя Евграфовна, свернув в трубу эту записку и действуя ею как палочкою дирижера или как маршальским жезлом, окинула собрание смелым взором своих темно-серых, опушенных длинными черными ресницами глаз, блестевших как в лихорадке, и, закусив, что называется, удила, пустилась в лирические излияния. Она говорила бойко, живописно, остро, и французским языком владела, действительно, в совершенстве. Отрывочность и какая-то судорожность ее фраз приводила публику в нервное возбуждение. Самый голос ее, грудной, низкий контральт, в комнате казавшийся то резким, то хриплым и надломанным, здесь не производил неприятного впечатления, а только естественно придавал ей ту пикантную своеобразность, за которою всего более гоняются жаждущие успеха в Париже, в каких бы то ни было сферах и слоях.