На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Она заговорила о том, что Париж и после геройски пережитых им несчастий не утратил той магической силы, которою он спокон века притягивал к себе все, что является выдающегося во всех концах света. Она нарисовала очень живописную картину Чебоксарского, работающего в своей мрачной и одинокой келье над своим проектом и не замечающего своих страданий, в предвидении того высокоторжественного момента, когда плод его тяжких измышлений пробьется чрез душные стены кельи и предстанет на просвещенный суд ареопага прогресса, науки и мысли. Может ли быть сомнение, что ареопаг этот оценит его по достоинству, рассеет мрак и хаос, тяготеющие над Европою, и произнесет новое зиждительное: да будет свет!..

По одному мановению жезла, импровизированного из свернутой в трубку записки, газовые рожки были одновременно погашены. В аудитории воцарились действительно мрак и даже хаос, так как многие посетители, не предупрежденные насчет приготовленного для них эффекта, вообразили, что какая-нибудь порча произошла в газовых трубах, и бросились со своих мест, стараясь в потемках пробраться ближе к двери…

Но вдруг зала осветилась лиловатым, как бы волшебным светом, казавшимся необыкновенно сильными после скудного газового освещения и после минутных потемок, но не имевшего перерывчатости и неровности, свойственных другим электрическим фонарям. Зоя Евграфовна на трибуне, с роскошью золотистых волос и форм, с блеском глаз, с восточным своим нарядом и с жезлом в откинутой руке, казалась сказочною волшебницею… Эффект был необычайный.

Дав собранию время насладиться им и опомниться от него, секретарь объявил, что изобретатель налицо и готов дать все объяснения, которых могут пожелать от него некоторые из присутствующих. В собрании, конечно, было немало сведущих и опытных специалистов, интересовавшихся открытием, но они не потребовали слова, понимая очень хорошо, что, при обороте, который приняло заседание, толку всё равно не добьешься и что торжества подобного рода предназначаются не для них.

Записались говорить только те, которые пользуются всяким удобным и неудобным случаем, чтобы заявить современникам о своем присутствии на этом свете, чтобы видеть имя свое, напечатанным в газетах и бюллетенях рядом с множеством других, более громких имен. Одни интересовались пустяком, ничего не значущею подробностью; другие задавали вопросы, вовсе не идущие к делу; третьи, когда до них доходила очередь, не знали сами, что хотели сказать, и отделывались импровизированным панегириком изобретателю или патронировавшей его «прекрасной княгине».

Когда Чебоксарский заменил Зою Евграфовну на трибуне, чтобы отвечать на заявленные с разных сторон вопросы и замечания, его приветствовали громким взрывом рукоплесканий. Он плохо изъяснялся по-французски, был к тому же смущен, как человек, шедший в физическую лабораторию и неожиданно очутившийся в многолюдной бальной зале, обратившей всё свое праздное внимание на него… Впрочем, они удовлетворили тех, которые спрашивали у него дополнительных объяснений; остальным же объявил в более или менее прямой и краткой форме, что на их вопросы ему нечего, да и надобности нет отвечать…

Публика, не стесняясь, давала понять, что ее вовсе не интересуют эти прения, — как их вежливо называют на парламентском языке. Многие переговаривались между собою далеко не шепотом. Новички и приезжие из провинции просили своих приятелей указывать им находившихся в аудитории великих людей. В разных углах залы рассказывались самые подробные жизнеописания Зои Евграфовны и Чебоксарского, полные вопиющих несообразностей и ни в чем не сходившиеся между собою. По одним толкованиям, Чебоксарский был тот любовник, для которого «эта княгиня» бросила хедива Измаила. В другом углу он оказывался незаконным сыном, которого она прижила еще девочкою, до замужества, будучи изнасилована «par le fouetteur de ses moujiks»[111]. Говорили также, что Чебоксарский просто нанял «княгиню» на этот вечер и сегодня же заплатит ей сто тысяч за ужином в Maison Dorée[112]; что для него, впрочем, это ничего не значит, так как у него три миллиона овец в степях под Москвою и des inépuisables mines d'or à Irkoutsk, dans les monts Oural, en Sibérie[113]. И тут же рядом рассказывалось, что Зоя Евграфовна получила таинственное предписание, — под страхом быть убитой кинжалом, в случае неповиновения, — содействовать всеми мерами успеху Чебоксарского, «qui est l'un des chefs nihilistes les plus redoutés»[114]…

Вдруг все разговоры смолкли. В зале водворилось гробовое молчание, которого почти не нарушал голос Мадю, дышавший тоже чем-то гробовым.