На задворках чужого разума

Когда у меня выпадали выходные на те дни, что Наденька ходила в садик, я пил. Я отводил ее, возвращался домой, предусмотрительно заводил будильник на половину пятого, употреблял и ложился спать. Вскакивал от звонка в назначенное время, тащил себя под ледяной душ, который помогал прийти в чувство, вернуться снова в реальность – и бежал за дочкой в сад. Воспитатели поглядывали на меня косо, но они знали о моей ситуации и не читали мне нотаций.

К тому же к дочке я относился трепетно и ответственно: она всегда была одета, как куколка, сыта – я сам мог не есть сутками, но она питание непременно получала по расписанию. Вот только с прическами справляться я так и не научился, поэтому на голове у нее всегда были два кривеньких хвостика – как я ни старался, сделать их красивее у меня не получалось.

Так прошло несколько лет. И только по прошествии длительного времени я стал осознавать, что у меня проблемы с алкоголем. Большие.

Александра

После того случая я и муж провели с сыном серьезную воспитательную беседу. Кажется, он внял нашим нравоучениям – по крайней мере, такое впечатление создавалось со стороны. Однако я стала еще больше подсознательно бояться собственного ребенка. Мне мерещилось, будто внутри у него скрыто что-то жуткое. И я стала за ним наблюдать.

Но никаких странных или подозрительных действий, либо реакций я за ним больше не замечала. Он рос, взрослел, и я чувствовала, что сын становится все более далеким от нас. С каждым прошедшим годом он все реже высказывал, что было у него на уме, а все семейные разговоры обычно касались каких-то нейтральных или бытовых тем.

И даже если мы говорили о школе или его друзьях, его высказывания всегда были какими-то подчеркнуто правильными. Он избегал оценочных суждений, а если мы все же настаивали на том, чтобы узнать, что он думает по тому или иному поводу, он отвечал до зубовного скрежета правильно – если под тем, что правильно, иметь в виду нормы этики и морали. Вокруг все нам завидовали, считая, что мы воспитываем сущего ангела.

А меня это все больше беспокоило. Я думала, что ребенок – любой нормальный ребенок – не может всегда поступать абсолютно правильно. Ни драки, ни ссоры со сверстниками. Ни единого плохого или грубого слова. Ни разу он не жаловался на сверстников, не плакал от обиды, не просил помощи или совета. Ни разу не вышел из себя, не пробовал бунтовать или шокировать взрослых, привлечь их внимание. Он был, что называется, себе на уме.

Иногда я слишком зацикливалась на этом, а после начинала корить уже себя. Мне в голову приходили мысли, что, возможно, у меня паранойя – ведь я подозревала в своем ребенке чуть ли не злобного гения. Иногда думала, что в той ситуации с аварией мы повели себя неправильно: не стали разбираться в причинах такого поведения сына, а просто прочли ему длинную нудную лекцию о человечности и сострадании. Может быть, прояви мы тогда больше интереса к его чувствам и мотивации, сейчас он не скрывал бы свои мысли и ощущения? У меня не было ответа на этот вопрос.

Я знала только, что Андрей находил подход к любому человеку, и с кем бы он ни познакомился, люди неизбежно испытывали по отношению к нему симпатию. Я продолжала наблюдать. Но подтверждение своим смутным тревогам я нашла только тогда, когда у сына начался переходный возраст. И он стал пугать меня еще сильнее. А точнее, вызывать ужас.

Люся

Я спокойно воспитывала Марину, а муж работал. Со своими родителями я практически не общалась – мать была лишь рада, а отцу, кажется, вообще было все равно. Редко я ездила вместе с супругом навещать его маму. Та выглядела удручающе и пребывала, если говорить честно, в овощном состоянии. Я даже не понимала, зачем именно мы к ней ездим – она все равно ничего не соображала, находясь где-то не здесь.

Наша жизнь протекала очень тихо и мирно. Марина росла довольно спокойной и неприхотливой девочкой. Правда, и тут мои мечты не совсем оправдались: я всегда мечтала, что мои дети будут красивые, умные, первые во всем. У дочери же не было ни красоты, ни особого рвения к учебе.

Она уродилась какой-то блеклой: ее нельзя было назвать уродливой, но все в ее лице было невыразительным. Тонкие, почти незаметные брови, глаза бледно-голубого цвета, какого-то выцветшего – такие обычно бывают у стариков. Слишком узкий нос, слишком маленький и тонкий рот. Даже волосы были жиденькие – ей-то с такой шевелюрой точно нельзя будет никогда обесцвечиваться, а то совсем не из чего прически будет делать. Впрочем, обычно она ходила с тонюсеньким хвостиком. Фигура тоже была не ахти – девочка была субтильной, походила на болезненную, хотя каких-то проблем со здоровьем у нее не было.

С детства я внушала ей, что надо быть более активной, и раз уж природа не дала привлекательной внешности, выделиться нужно чем-то другим. Дочь покорно слушала, но не уверена, что она понимала меня.