На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

— Да Дмитрий-то Федорович — интересуется…

— Ну и как же?

Влахопулов жалостливо скособочил рот:

— Милый вы мой, так я же сгоряча телеграфировал ему, что лес-то уже продал. Дмитрий Федорович денег ждет.

— Пятьдесят тысяч?

— Да. А где мне их взять-то?

— Не покупают?

— Берут. Только вот… У-у, жиды проклятые! — выругался губернатор. — Тридцать тысяч дают, и только. А где мне еще двадцать достать?

Да, Влахопулов теперь сидел крепко. Запомнит, как торговать чужими дровишками! Понятно, что ему теперь не до беспорядков в губернии. Лесок бы продать, а там — тьфу!

Симон Гераклович опять потрогал зуб.

— А мне в сенат надо, — сказал он печально.

Мышецкий встал, поклонился и пошел к выходу, но Симон Гераклович даже не заметил его ухода. Чиколини пришел с недоброй вестью:

— Ваше сиятельство, задержанный поджигатель и впрямь спятил. Просит о свидании с вами. Говорит, что вы его хорошо знаете…

— Ну и скотина! — сказал Мышецкий, настораживаясь.

Он расспросил о приметах. Личность задержанного внушала большие опасения. Особенно — нехватка на руке двух пальцев.

— Будто лошадью откушены, — заметил Чиколини, а Сергей Яковлевич вспомнил: «…или потерянных в рубке».

Надо было срочно опередить прокурора. Самому!

— Вот что, Бруно Иванович, — сказал он. — Приготовьте на завтра арестованного к допросу. До меня его не тревожить.

— И не жалко вам времени, князь?

— Когда-то меня считали опытным юристом. Мне прочили быструю карьеру по судебному ведомству… Итак, до завтра!

Вечером, как и было условлено, Сергей Яковлевич подкатил к «Аквариуму». Бабакай Наврузович, очевидно, был предупрежден — поджидал князя внизу, сразу же повел его наверх:

— Сюда, ваш сиятельств, сюда… не оступитесь!

Он распахнул перед ним тяжелые ширмы, и полковник Сущев-Ракуса поднялся навстречу с дивана:

— Садитесь, князь. Я уже распорядился об ужине… Мышецкий сел, и в кабинет неслышно вошел Виктор Штромберг в ладно пошитом смокинге, с гвоздичкой в петлице:

— Честь имею, господа!

— Кто-нибудь видел, как вы проходили сюда? — спросил его Аристид Карпович.

— Кроме татарина — никто.

— Замечательно… Вы, князь, удивлены?

Сергей Яковлевич подтянул на коленях брюки, закинул ногу на ногу, постучал папиросой по крышке портсигара.

— Аристид Карпович, — ответил он, — я ведь тоже умею предугадывать события. Встреча с господином Штромбергом для меня не явилась неожиданной…

Он принюхался к запахам пищи и отложил папиросу:

— Давайте ужинать, господа. Я чертовски голоден…

Так они и сделали для начала — стали ужинать.

Разговор долгое время кружил около мелочей, но Штромберг в нем не участвовал. Жандарм ел с отменным аппетитом. Мышецкий тоже — с не меньшим. Штромберг поддерживал свой дух исключительно трезвой водой, хотя вина на столе было достаточно.

Сергей Яковлевич сам воткнул палку в муравейник.

— Ну-с, господин Штромберг, — начал он, — слышал я, что для вящей убедительности социалистических идей вы используете в своих речах нецензурные выражения? Объясните, пожалуйста: вас так лучше понимают, наверное?

— Что ж, иногда этот соус обостряет грубую пишу, — признался Штромберг. — К тому же, как бывший офицер флота его величества, я не могу отказать себе в удовольствии посыпать сказанное солью.

— Бывший офицер… Вот как? — призадумался Мышецкий.

— Да. Однако же с вами, князь, мы найдем другой язык, недоступный пониманию там… на улицах.

Сущев-Ракуса поднял короткий тупой палец.

— Вот! — сказал он.

Штромберг, видимо, начинал волноваться. Где-то сейчас решалась его судьба, и, отставив воду, он налил себе тягучей марсалы.

— Согласитесь, князь, — говорил он, — что Россия не походит на другие страны?

— Да, — согласился Мышецкий, — ее колорит особый. Порою тускло-серый, но иногда и раздражающе резкий.

— Мы просты, как горох, — сказал Сущев-Ракуса.

— Вот именно, — горячо подхватил Штромберг. — Задумываясь над колоритом России, я всегда невольно представляю себе низший организм животного мира. Моллюск или некое ракообразное… Удивительная приспособляемость! И поразительная примитивность воссоздания утраченного. Я разрезаю амебу пополам, но она продолжает жить…

В этот момент Штромберг показался Мышецкому смешным: зачем он пытается блеснуть? Дело, господа, дело! Понял это и Сущев-Ракуса.

— Короче! — строго приказал он. — Нам сейчас не до философии. Плюньте на амебу и начинайте прямо с яйца.

Штромберг заметно покраснел от этого окрика, но быстро овладел собою.

— Короче, — сказал он, растворив прохладную устрицу, — примитивность русского народа требует и примитивных методов руководства им! Нас можно жарить, мариновать, солить, крутить в проволоку — мы только обновляем при этом клеточки…

Устрица никак не давалась Штромбергу, и Сущев-Ракуса раздраженно прикрикнул:

— Да вытяните ее ложкой, и дело с концом! Короче.

— Сложные органы еще не пристали к нам, — продолжал Штромберг, — но старые уже отсечены. Мы приспосабливаемся!..

Мышецкий перебил его болтовню — властно и резко:

— Скажите, вы зачем устроили забастовку?

— Я…

Рука вице-губернатора невольно вскинулась для оплеухи. Сущев-Ракуса перехватил его руку — локоть Мышецкого погрузился в салаты.