На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Ениколопов, возмущенный, вскочил и убрался прочь. Никто его не задерживал, и долго еще хохотал Дремлюга… Не знал только жандарм: откуда Ениколопов пронюхал, что Борисяк скрывается на станции виноградной лозы? Впрочем, и не домогался. Анонимку проверили, и вот результат: Борисяк плюс станок — взяты!..

(…Ениколопов же узнал все от Ивасюты, который и отвозил станок, а потом Борисяка на агростанцию).

Узкий подвальный коридор слабо освещался лампочками, светившими вполнакала. Трепетно вздрагивали красные нити под стеклом.

— Откройте, — сказал Мышецкий. — Откройте и ступайте прочь. Вы мне больше не нужны…

Надзиратель-жандарм открыл ему двери камеры и удалился. Носком ботинка князь толкнул тяжелую дверь. Борисяк поднялся. Большая рука, смутно белевшая в потемках, нащупывала горошины пуговок на воротнике черной косоворотки.

— А-а, князь… — сказал он рассеянно. — Прошу вас…

Они поздоровались, как бывшие сослуживцы, и Борисяк широким жестом хозяина показал на койку, приглашая садиться.

— Благодарю… Курить у вас, надеюсь, не возбраняется?

— Пожалуйста. Курите. Я курю…

Оба человека (столь разных) тяжело вздохнули.

— Как идет служба? — спросил Борисяк для начала. — Удачно ли?

— Плохо, Борисяк, скверно, — ответил Мышецкий.

— Отчего же? Я вас, князь, знаю за деятельного человека. Вы не похожи на лежачий камень…

— Да как-то не могу, Савва Кириллович, прощупать то главное, за что надобно ухватиться. Не могу уяснить для себя своих дел и обязанностей. Раньше вот, когда мы служили с вами, было все проще: хлеб, переселенцы! Цель была — и мы ее сообща достигали. Блаженные, скажу я вам, были времена… Помните?

— Еще бы, князь! — засветились в потемках зубы Борисяка, обнаженные в улыбке. — Конечно, было хорошо. Честно скажу, порою я вами, Сергей Яковлевич, просто любовался!

— Вот, — загрустил князь. — А ныне ничего не стало. Пустота.

Борисяк внимательно вгляделся в лицо ему, и Сергей Яковлевич дотронулся до лба, когда-то рассеченного нагайкой казака — еще там, на Невском, в Петербурге…

— Но ведь министерство, — начал Борисяк, — посылая вас сюда вторично, несомненно, поставило перед вами какие-то задачи?

— Безусловно. Давить революцию — вот главное условие, с которым и приехал я управлять губернией. Иначе — не дали бы!

— Так что же вы, князь… давите? — усмехнулся Борисяк.

— А кого мне давить? Где эта революция, о которой так много говорят? Вы же сами, наверное, знаете, Савва Кириллович, что забастовочное движение пошло теперь на спад. Предстоят выборы в Государственную думу… Кстати, как вы относитесь к ней?

— А как вы, князь?

— Плохо… В громоздкой государственной машине, и без того уснащенной приводными ремнями департаментов, прибавился еще один мотыль. Грохоту и треску будет больше, но толку еще меньше…

— Что ж, — сказал Борисяк, — не вижу нужды скрывать от вас и мнение нашей партии по вопросу о думе…

— Мне бы хотелось, — придержал его Мышецкий, — слышать не мнение вашей партии, а — ваше личное мнение. Я ведь говорю от себя!

— Но мое мнение, князь, и есть мнение партии… Мы считаем, что эта дума — лишь поклон Булыгина либералам да в сторону владельцев разных двухгорных и трехгорных мануфактур. Народу даже десять таких дум — даром — давай, не надо! Полное очищение государственного строя, полная замена его народным представительством — вот что надо!

— Так, — сказал Мышецкий, сверкая стеклами пенсне. — Но что понимать под «народным представительством»? А ежели понимать так, как понимается вами, то… Простите, — помялся князь, — но куда же вы денете царя?

— Фьють!

— Вот видите, — надулся Мышецкий. — Ведь царь — знамя. Вокруг матки собираются пчелы, и улей тогда живет полнокровной жизнью. Правда, — кивнул князь, снова соглашаясь, — в нашей российской голове чересчур уж много завелось грязной перхоти…

— А у французов, — подхватил Борисяк, — есть старинный способ избавления от перхоти… вместе с головой — фьють!

— Да не свистите, Савва Кириллович, нас могут услышать… Я ведь тоже не в восторге от этой затеи Булыгина! Но мне все же мыслится, что царь запутался. Его окружают дурные люди. Которые боятся народа. Не знают его. И оттаскивают царя от народа, как от нечистой скверны…

Борисяк ответил на это — сочувственно:

— Не сердитесь, князь, но вы тоже запутаны. Нельзя делить свою любовь между престолом и народом! В том, что вы недовольны думой, видится, что вы шагнули впереди Милюкова… Я недавно прочел одну книгу — того же профессора Милюкова — о верховниках на Руси. И, хотя это было в тысяча семьсот тридцатом году, но вы, Сергей Яковлевич, чем-то напоминаете мне верховников: они тоже хотели избавиться от самодержавия, но цеплялись притом за монархию!

— Не о себе, — сказал Мышецкий, — о вас хочется подумать. Серафим Саровский, кажется, от Романовых отступился, и императрица более не беременеет…

— Это вы к чему, князь?

— Амнистия по случаю рождения кого-либо не помешала бы вам сейчас.

— Меня, — ответил Борисяк, — освободит не амнистия, князь, а революция.

Сергей Яковлевич коснулся руки Борисяка:

— Савва Кириллович, революции… не будет.

— Вы ошибаетесь, князь. Будет!