На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Попробуем. Если, конечно, мошной тряхнешь… Нам ведь свой человек тоже нужен. Противостоять надобно всем темным силам!

— Значит, — совсем ошалел Паскаль, — Ениколопову не давать?

— Убью, коли дашь, — ответил жандарм. — Деньги дома не храни!

(Они были бы очень удивлены, узнай только, что Ениколопов говорил Ивасюте: «Убьем, коли не даст!»…)

Конечно, Борисяк мог не сомневаться в честности Сергея Яковлевича, заветом которого было: «Не фискаль!» Губернатор даже не развернул записки, чтобы удовлетворить любопытство, сунул ее в конверт, запечатал, пришлепнул для верности кулаком. Дело за передачей!.. И снова встала в памяти эта акушерка.

«Неужели она тоже из числа деповских натур? Ну, это пройдет. Особливо — у женщины!» — решил Сергей Яковлевич.

На Ксению Жеребцову он смотрел теперь исключительно глазами юриста — как на пособницу в непотребстве своего «папочки». Какой цинизм! Его не прикроет даже нежный персиковый пушок юности на щеках… «Конкордия Ивановна, — думал князь, — сущий ангел перед этой дитятей!» А вот госпожа Корево — как лотерейный билет: не знаешь, выиграешь ли. Но все равно вытащить хочется: а вдруг?..

— Ежели, — наказал он Огурцову, — госпожа Жеребцова возымеет дерзость явиться сюда, прошу не допускать. А я поехал к Бобрам!

Бобры встретили князя с распростертыми объятиями:

— Такие события потрясают Россию, князь! Обсудим их вместе…

Но Мышецкий уже начал сдавать от «великих событий»: снова, как в прошлом году, грызла висок странная боль. И был рад встретить у Бобров на очередной пятнице генерала Аннинского:

— Какую версту погнали, Семен Романович? До Индии еще далеко?

Они сели в уголку на диванчике, Мышецкий горестно отметил про себя, что госпожи Корево среди гостей сегодня не было.

— Хотелось бы поговорить с вами, — начал генерал, поправляя усы платком. — Я подсчитал по газетам все случаи применения оружия с самого начала тысяча девятьсот пятого года. Таких прискорбных случаев свыше шестисот пятидесяти, и, конечно, этот перечень еще не полон. Но масса жертв уже принесена… Я не столько генерал, сколько инженер-путеец: рельсы всегда казались мне разумнее пушек! Но все-таки я выходец из военной касты, и понимаю, что такое оружие, примененное против народа. Мне тяжело и больно. Я страдаю… Скажите, князь, по секрету: каково ваше мнение о революционной ситуации в России?

Сергей Яковлевич разгадал подоплеку этого вопроса.

— Понимаю, — ответил. — Вас, генерал, интересует мое мнение, как мнение губернатора! Что ж, отвечу: я не верю в близость революции. Мне кажется, была ослепительная, как протуберанец, вспышка после девятого января. Но затем солнце снова стало потухать!

— Князь, — сказал ему Аннинский, — вы судите по министерским реляциям, что пишутся в департаментах. А не приходилось ли вам следить за событиями по нелегальной литературе?

— За границей — да, но сейчас я лишен этой возможности.

— Я вам пришлю, — обещал генерал. — У нас в степи этого добра полны вагоны. Скажу больше: мои офицеры-путейцы почти сплошь — социалисты. А меч революции уже подъят над Россией!

— И вы, — подхватил Мышецкий, — хотите знать, что я стану делать, если меч вдруг опустится?

— Да. Хотя бы — на шею Уренской губернии, — уточнил генерал.

— Пожалуй… ничего. Да, — закрепил Мышецкий, — ничего не буду делать. Ведь я тоже идеалист и читал Михайловского…

— Но сейчас, князь, революцию делают по Марксу, а не по старику Михайловскому… Вас это не пугает?

— Недавно, — засмеялся Мышецкий, — мне попалась одна чудесная фраза: «Будет тот губернатором, кому кончину мученическую приять суждено…» И мне эта фраза очень запомнилась! Ха-ха…

Бобры подхватили его, вовлекая в общий разговор. На все лады склонялось имя философа — князя Трубецкого, и Мышецкий прислушался: речь шла об указе, давшем автономию русским университетам.

— Простите, господа, — вступился Мышецкий, — но я как-то пропустил последние газеты… Что Трубецкой?

— Ратоборец! — восхищенно ответил Бобр. — Студенты Москвы носят его на руках… Отныне Трубецкой — ректор, а это — победа…

Появился в говорильне и прапорщик Беллаш. Уж он-то наверняка знает, где госпожа Корево. Однако и спросить неудобно.

Сергей Яковлевич за ужином сидел рядом с прапорщиком.

— Вы что-нибудь сейчас пишете? — спросил его князь.

— Много читаю, — ответил Беллаш.

Руки прапорщика мыты-перемыты, а вот ногти выдают его с головой… «Нечистое дело!»

— Вы работаете и на станке? — спросил снова.

— Приходится, когда бываю в депо.

— Тогда… странно, — улыбнулся Мышецкий.

— Что вас удивляет, князь?

— Кто-то в депо пошутил над вами и подсунул вам станок печатный вместо слесарного. А вы и не заметили, прапор!

Беллаш густо покраснел. Долго молчал.

— Благодарю, — буркнул наконец в тарелку.

— Всего пятнадцать копеек, — шепнул ему Мышецкий, — стоит чудесное глицериновое мыло. Вот вы и попробуйте…

После чего отвернулся — демонстративно. Имя князя Трубецкого, знаменитое после его речи перед царем, снова засияло во всем либеральном блеске даже здесь — на задворках великой империи.