На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Наступил ужасный день. Выборы продолжались, в «Аквариуме», знай себе, хлопали пробки. Из чрева разгромленной типографии вышел, после долгого перерыва, номер «Уренских губернских ведомостей». Партия правового порядка, под водительством Ферапонта Извекова, устроила на улицах демонстрацию, лозунгом которой было: «Россия — для русских». Новый губернатор потом целовался с Извековым, просил называть его просто Валей — без титула.

— Граждане, — говорил он, — берите пример с господина Извекова… Вот лицо истинного сына отечества, вот он — Кузьма Минин!

Фотограф расставлял на снегу треногу аппарата, чтобы запечатлеть эту сцену, и Дремлюга шепнул:

— Фукни их, да мне — одну карточку… для альбома!

По настоянию Додо Поповой, новую власть широко ссудил из своих капиталов Осип Донатович Паскаль — на нужды губернаторства. Дремлюга это дело прохлопал, занятый сношениями с Казанью. Черные хлопья сажи носились над Уренском, погибали в огне взлетающие из цехов депо голуби. С белым знаменем, с белыми повязками на рукавах ушли в сторону паровозного депо парламентеры…

…Стихли выстрелы. Иконников-младший стоял на шпалах:

— Откройте ворота, примите наши условия!

Медленно разъехались тяжелые ворота, обнажая мощную грудь паровоза. На площадке, облокотясь на поручни, замер Борисяк.

— Слушаем вас! — прокричал он в ответ.

— Общественность города скорбит и надеется, что все вопросы, мучающие вас, вооруженных, можно разрешить и без оружия. За что вы боретесь? К чему излишние страдания? Сдайте оружие и себя на милость властей и законного порядка.

— У вас и раньше не было закона, — ответил Борисяк, — а теперь и тем более его не бывало… Что вы хотите нам сказать?

— Я сказал все…

Борисяк, перегнувшись через поручни, советовался с боевиками, стоявшими возле колес паровоза. Выпрямился.

— Примите у нас раненых, — сказал.

— Все? — спросил Иконников.

— Все… У нас — все! — ответил ему Борисяк.

Ворота снова медленно закрылись. Солдаты сбросили под насыпь разобранные рельсы.

— Трави пар, — сказал Борисяк Казимиру, — ехать некуда…

Сыпалась труха старой штукатурки, битый кирпич резал лицо осколками. Самое страшное — пулеметы, они полосуют вдоль стен; скачут рикошетом уже сплющенные пули. Раны получаются от таких пуль, как от английских «дум-дум». И росли в стенах чудовищные бреши, которые надо отстаивать.

— Ну что, Савва? — спросил Казимир. — Одиннадцать осталось…

— Да, Казя… А вот патронов — и того меньше…

Цех взяли штурмом к вечеру. Выводили поодиночке, связанных. Каждого обыскивали, разрывали швы и карманы. Тургайского комитетчика, который дернулся бежать, прикололи штыком на шпалах.

Дремлюга, стоя в сторонке, показал на Борисяка.

— Валя, — сказал, — а ну, будь другом, уволь его от меня…

Подгоричани крикнул:

— Эй, ты! Налево…

Савва Кириллович взглядом попрощался с товарищами:

— Мой черед… Вы за меня не бойтесь!

И побрел, спотыкаясь, через груды кирпича и железного лома. Торчали изломы стен — корявые. Исполинским позвонком лежала, развалясь, деповская труба. Кто-то шел следом, не отставая, но Борисяк не оглядывался. Руки связаны, идти трудно.

Остановился.

— Повернись, — сказал Подгоричани. — Ты кто?

— Человек, — повернулся Борисяк.

— Это мало… Веришь ли?

— Веришь ли ты так, как я не верю? — спросил Борисяк. — Да нет страшнее веры, чем мое неверие… Что ты, дурак, знаешь?

Первая пуля оторвала ему подбородок. Вторая его убила.

Подгоричани сунул перчатки в карман. И быстро-быстро, как только мог, стал забрасывать мертвое тело камнями. Кто-то подошел к нему со спины, неслышно, и стал помогать.

— А-а, это вы, капитан? — спросил Подгоричани.

— Я, — ответил Дремлюга, озираясь. — Надо бы не здесь, в другом месте. А то греха не оберешься…

Дремлюга и Подгоричани вернулись обратно. Чистились:

— Позвольте, отряхну вас, капитан?

— Благодарю, теперь я вас…

— Вот еще здесь. Шинель малость.

— Спасибо, спасибо! Не стоит вашего беспокойства…

А ночью пришли к этому месту тени. Запрыгали в руках кирпичи, отбрасываемые в сторону. При лунном свете обнажилось белое лицо человека. И смотрело в небо Уренска широко открытыми глазами, уже затвердевшими, как льдинки.

— Вечная тебе память, — сказали над ним. — Ты свое уже сделал, теперь с нас спрос будет… Великий спрос!

И, качаясь, понесли его. Понесли далеко-далеко — в тайну пролетарской могилы. Чтобы там и лежал он тайно в глубокой тайне русской земли. Там его и зарыли. Ни знамен, ни песен… Тихо…

Сняли фуражки и шапки. Постояли.

— Пошли. Задворками. Тихо.

И ушли, как тени. Как тени. Ушли они.

7

Новый губернатор ободрал Паскаля, как липу на лапти, и тут же, наведя «правовой» беспорядок, исчез из города, — как всегда таинственно. А вместе с ним пропала и Додо Попова, навеки унеся с собой тайну черносотенной кассы.

Извеков стойко вынес удар судьбы, но Паскаль был близок к самоубийству и начал малость заговариваться.

— Цветочки мои, цветочки, — говорил, — лютики, ромашечки…

Дремлюга встряхнул его, как мог:

— Я думал — ты человек, а ты размазня на палочке! Уж перед таким эсерищем, как Ениколопов, и то устояли с честью — не дрогнули. А тут… Пиши в газету к Суворину: пусть все знают…