На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

— Позвольте представиться: президент Красноярской республики, прапорщик Кузьмин, Андрей Илларионович… А вы, князь, были президентом в Уренске?

— Ах, кто это придумал? Это совсем неумно, — смутился Сергей Яковлевич. — Не надо называть меня так, я был лишь губернатором!

Кузьмин поведал, как благородно помогли ему скрыться от суда сами же солдаты, которыми он командовал во время восстания, а теперь этих солдат судят — зверски и жестоко.

— Подумайте, князь, — сказал Кузьмин, дрожа подбородком, — статьи сотая и сто двадцать третья… Вы знаете эти статьи, князь?

— Конечно. Закон вручил сотую статью судам с предупреждением: «Яд! Осторожно». Но эту этикетку сорвали, и теперь в руках русского правоведения — топор палача, но только не благородный меч дальнозоркой Фемиды… А мне — горько!

— Но я вернусь, — зашептал Кузьмин. — Я потребую суда над собой. Пусть сотая! Пусть топор! Но мои товарищи по восстанию погибли, и я не могу более оставаться вне их судьбы… Возвращайтесь же и вы, князь!

— И рад бы… — ответил Мышецкий, глянув на двери.

Кузьмин понял этот взгляд, спросил отрывисто:

— Значит, Вас тоже держат?

— Да. И я запутался, как муха в липкой паутине.

— А вернуться надо, — продолжал Кузьмин. — Но стоит мне заговорить о возвращении в Россию, как они, эти господа социалисты-революционеры, объявляют меня сумасшедшим.

— Выходит, не только я сумасшедший… В Уренске сейчас такие же суды, как у вас в Красноярске. Сердце ослабело: я боюсь раскрывать газету… Ведь я хорошо знал всех людей! Боже…

Дверь раскрылась так, что сразу стало понятно: за дверью все время стояли и слушали, — вошел Ениколопов.

— Андрей Илларионыч, — поклонился он Кузьмину, — вы, как президент Красноярской республики, ступайте вниз, мотор для вас уже подан. А вы, ваше сиятельство, как президент Уренской губернии, можете одеваться… Нас ждут в ресторане у «Максима»!

Два «президента» обнялись на прощание — сверстники.

— Вернуться, — шепнул Кузьмин на прощание14.

Вот и конец марта — расквасились питерские лужи, осели на окраинах сугробы, хорошо щебечут, радуясь весне, птицы. И такой сладкий воздух по весне — густой, жирный. Уже парит…

А на Озерках, под самым Петербургом, — тишина и благодать. Гапон сбежал с высокой насыпи железнодорожного полотна — прямо в объятия Рутенберга, своего милого друга.

— Ну, веди, — сказал Гапон. — Хорошо бы зайти куда-нибудь да выпить. Чего так-то ходить? Мы ведь — не дачники.

— Не волнуйся, у меня тут уже квартира. Там все есть…

Прошли на тихую, утонувшую в сыром снегу дачу. Разноцветные стекляшки в рамах дробили солнечный свет на радужные лучики. Чистые половицы, пустые комнаты.

— Садись, — сказал Рутенберг. — Куда хочешь.

— А здесь никого нет?

— Мы одни, — ответил Рутенберг, успокаивая.

Гапон заговорил сразу — живо и цинично.

— Надо кончать. Чего ломаешься, как девка? — говорил он. — Двадцать пять тысяч — деньги немалые.

— Сто тысяч, — выговаривал себе Рутенберг.

— Сделай четыре дела, и будет тебе сто…

— Я их продам, — отвечал Рутенберг, много куря, — а их возьмут и повесят… Знаю же я — повесят!

— Ну, что с того, что повесят? — возразил Гапон. — Такое уж ваше дело — висеть. Однако вот Каляева вы же послали на виселицу — и ничего. Не подохли от угрызений совести!

Рутенберг задумался:

— Азеф узнает, что я виделся с директором департамента полиции, и знаешь же сам, что он пустит мне в лоб пулю.

— Так уж сразу и пустит? — сомневался Гапон. — Доверь это Рачковскому: он сделает все так, что комар носа не подточит. Они ведь в полиции люди опытные! С богатым стажем! Да и не ты первый продавать будешь своих… Еще сколько вашего брата теперь благоденствует. Почтенные люди в обществе. Едят как! Пьют как!

Рутенберг посмотрел на сверкающую брошь в галстуке Гапона.

— Слушай, ты богат? — спросил. — Сколько тебе платят сверху за твои дела с рабочими?

— Я книжку написал. Мемуары! Вот с гонорариев и богат.

— Но граф Витте тебе много дал?

— Все разошлись, — нехотя ответил Гапон. — Там рабочим сунешь, там… свои же стащат. Мне много и не надо. Я ныне скромник!

Гапону явно не хотелось говорить о деньгах, которые он растратил, и он перевел разговор на выборы в думу:

— А эсеры да эсдеки сели в лужу со своим бойкотом. Кадеты верх берут. Вся дума будет кадетской. Но вот помяни мое слово: ежели дума зарвется, Витте разгонит ее, как и Советы разогнал.

— Витте и Дурново уходят, — сказал Рутенберг.

— Ну да! Жди. Они уйдут… как же!

— Послушай, — спросил Рутенберг, смеясь, — а что, если рабочие узнают о твоих шашнях? И как ты деньги их спускал в Монте-Карло? И по кабакам в Париже сидел? И с Рачковским сносишься? Каково?

Гапон небрежно отмахнулся; дугой скатился с папиросы комок рыхлого пепла, упал на чистый половик.

— Ерунда! — ответил Гапон. — Откуда им узнать? А ежели и узнают, так скажу: дурни, для вашей же пользы заводил знакомства. Да, и в рулетку играл, и в кабаках сидел… Так что с того? Это мое дело… Не смейся! Общество, печать — все чушь. Я и куплю и продам их. Я эту публику знаю…

Гапон встал.