На закате империи. Книга воспоминаний

Софрон Иванович в течение двадцати пяти лет, до самой смерти, стоял твердо, как часовой на своем посту, и каждый вечер с достоинством приветствовал дорогих гостей. Он знал в лицо весь город, со всеми был изысканно любезен, каждому отводил место согласно рангу, держал в резерве для влюбленных закрытые ложи, умело и без шума прекращал скандалы. Когда отставной гусар Фронцевич, пьяница с попорченным носом, бросился рубить шашкой не понравившегося ему «штафирку»[51], Софрон схватил его за шиворот и выволок за дверь, отобрав оружие. Два доходных дома в городе свидетельствовали о неоспоримых достоинствах этого замечательного человека.

В сравнении со столичными заведениями того же порядка виленский кафешантан Шумана мало им уступал программой своего репертуара и тонкостью кухни. Через город ехали на гастроли в Петербург из Парижа, Берлина, Вены всевозможные знаменитости в области кабаре; многие из них до начала контракта останавливались в Вильно и выступали у Шумана, чтобы не упустить случая подработать. Помимо того, старик Шуман, пока был жив, сам вербовал в России и за границей артистов для своего детища. А будучи первоклассным поваром, он поставил свой ресторан и винный погреб на серьезную ногу.

В конце артистической программы на сцену выходила труппа Михайловой, одетая то в малороссийские, то в старопольские костюмы. Кроме немногих мужчин, большинство были молоденькие певички, которые лихо плясали, неплохо пели и пользовались неизменным успехом. Их краковяк вызывал бурю аплодисментов.

К двум часам ночи хор переодевался и ждал сигнала хозяйки, чтобы идти петь в отдельные кабинеты для «хорошего гостя».

Гомельская еврейка Цигельман, она же Михайлова у Шумана, уже стояла у выхода и искала глазами жертву. С необычайной настойчивостью она уговаривала подвыпившего помещика или офицера заказать хор, доказывая, что это почти ничего не будет стоить, и заманивала в отдельный кабинет.

Михайлова широко эксплуатировала своих хористок и самых стойких сбивала с пути. В России она не осталась, очутилась в Париже, где открыла дешевый ресторан, при котором всегда состояли три-четыре неблагополучные девицы, одно время даже очень известная Анна Стеновая с ее «песнями улиц», опустившаяся на самое дно.

Судьба Михайлову не пощадила: она погибла со многими несчастными евреями, вывезенными немцами в Бухен-вальды и Равенсбрюки.

* * *

Второй мой приятель, Владимир Иванович Кондратьев, служил в окружном штабе, в отделе передвижения войск. Кондратос, как его звали в глаза близкие друзья, а за глаза чуть ли не весь Вильно, не блистал ни большим умом, ни остроумием, но всегда был в хорошем настроении, со всеми очень любезен и отлично ладил с начальством. Среднего роста, худой, как Дон Кихот, с усами а-ля Вильгельм, с козлиной бородкой и седой прядью волос, он напоминал Мефистофеля из оперы «Фауст». Это была его вторая кличка, и, видимо, ему льстила.

Убежденный холостяк, он довольно равнодушно относился к слабому полу, никогда ни за кем не волочился, был очень расчетлив, но любил посидеть в ресторане «Георгиевской», где скромно обедал или ужинал под водку, слушал музыку и порой пил красное вино. Ежедневно, когда он не уезжал в служебную поездку по железным дорогам, его можно было видеть от пяти до шести вечера на Георгиевском проспекте. Он прогуливался взад и вперед обыкновенно один, по наиболее людной части, затем заходил в кондитерскую и пил кофе с пирожными. Периодически ему попадала вожжа под хвост, примерно раз в неделю, тогда он шел к Шуману или в ресторан «Бристоль», где со своим приятелем, путейцем, часами тянул бургундское вино – свой излюбленный «Помар». По непонятным причинам он совершенно не признавал бордо, возможно, что он его даже никогда не пробовал и считал, что пить его могут только совершеннейшие невежды.

Кондратос очень ценил Шумана, затащить его туда не составляло особого труда; ходил он туда и один, зная, что всегда встретит приятелей: или жандармского ротмистра Саттерупа, или кого-нибудь из путейцев. К инженерам путей сообщения он питал особое уважение, и они ему импонировали.

По дороге к Шуману он заранее был радостно настроен и напевал:

– Я до Шумана пхне, – с ударением на «а», и на мотив из «Веселой вдовы»: «Иду к Максиму я»…

Откуда он выдумал это слово «пхне» – черт его знает.

Не часто, но случалось, что он загуливал, и тогда никакими силами нельзя было его затащить домой – ему требовалась веселая дамская компания. Всегда одна и та же черномазая девица бежала к нему навстречу, кидалась на шею и весело напевала:

Ты ж моя цыпочка,
Сыграй-ка мне на скрипочке,
Чудесный музыкант
И дивный твой талант.

Естественно, что на следующий день Кондратос запаздывал в штаб, ходил мрачный, жалуясь на головную боль, и вечером шел опохмеляться…

* * *

Совершенно в другом стиле был Генерального штаба капитан Федоренко Василий Тимофеевич.