На закате империи. Книга воспоминаний

В ту ночь, когда командир ушел к себе и солдат услышал, что он спит, денщик тихо прокрался сперва в будуар баронессы – она находилась у себя в имении, – и взял все, что нашел из драгоценностей. Затем заглянул в спальню своего начальника. Барон спал; в спальне было темно. Солдат начал искать золотой портсигар и часы, которые всегда лежали на ночном столике.

В это время Крюденер проснулся, закричал: «Кто тут?» – и зажег свет. Перепуганный денщик бросился к стене, где висела коллекция оружия, схватил кавказскую шашку командира, и прежде, чем тот успел протянуть руку к револьверу, нанес ему первый удар. Затем, видя, что все пропало, в исступлении начал рубить своего командира. Тот, пытаясь, видимо, вырвать у солдата шашку, порезал себе до костей руки, получил несколько смертельных ран и скончался.

Денщик ушел к себе, тщательно вымылся, переменил забрызганный кровью мундир, зарыл в землю вещи, открыл в спальне окно, чтобы имитировать нападение, и через три часа побежал к адъютанту.

На следствии он держался смело, все твердил, что убил командира потому, что «их высокоблагородие всегда надо мной измывались», и указал, где были спрятаны вещи. Командир корпуса конфирмировал приговор полевого суда: солдат был расстрелян взводом своего эскадрона. После чего на полковом плацу в вырытую яму бросили его труп, яму засыпали и весь полк прошел церемониальным маршем над его могилой.

* * *

В течение моей четырехлетней службы в штабе Ренненкампфа во главе этого штаба стояли сначала барон Икскуль фон Гильденбанд, а затем Владимир Александрович Чагин.

Худой, высокий, породистый, всегда спокойный, полунемец-полурусский, барон Икскуль терпеть не мог военного дела, в штаб заходил часа на полтора около полудня подписать бумаги, а затем шел в «Георгиевскую» гостиницу завтракать. Это был наиболее посещаемый отель города, в нем останавливались все богатые польские и литовские помещики, он славился своим прекрасным, очень недорогим рестораном, а главное – квартетом талантливых музыкантов, окончивших консерваторию. В зависимости от присутствующей публики квартет исполнял или очень серьезные вещи, до симфоний включительно, или развлекал кафешантанной программой.

Барон почти всегда находил в «Георгиевской» приятелей-помещиков – у него самого было прекрасное имение возле Свенцян – и засиживался с ними часами, потягивая свой излюбленный Niersteiner[50].

Вечера он неизменно проводил в Дворянском клубе, где ужинал, играл в карты и продолжал пить свое немецкое вино. Он долго не мог выдержать характера своего беспокойного начальника, и, хотя Ренненкампф никогда его не тревожил, не заставлял носиться с ним по смотрам и маневрам, барон вскоре ушел в отставку и поселился в своем имении.

* * *

На смену явился Владимир Александрович Чагин, только что откомандовавший пехотным полком в том же Вильно.

Забавный человек был этот Чагин. Точно в девять часов открывалась дверь, и в штаб входил высокий, здоровенный, с круглым лицом, усыпанным веснушками, с неизменной дешевой сигарой во рту, начальник штаба.

– Здорово, писаря!

Он обходил отделения, любезно пожимал руки офицерам, шел в свой кабинет и принимал доклады по строевой, а затем по хозяйственной части.

К двенадцати часам он неизменно подходил к телефону, крутил ручку и нежным голосом, совершенно не подходящим к его грузной фигуре, произносил:

– Суса, это ты? Я не слышу, это ты? А что к обеду?

Поговорив со своей женой Сусанной Петровной, Чагин, довольный, возвращался в кабинет, где дым стоял столбом от его сигар. Не зная, чем заняться (доклады были приняты), он что-то просматривал, а к часу дня входил радостный к нам в отделение, прощался и произносил:

– С миром изыдем.

При посещении штаба командиром корпуса Владимир Александрович принимал необыкновенно деловой вид и всей своей фигурой показывал, что завален работой. Особенно он суетился на маневрах, хотя и там работы у него было немного: директивы шли от Ренненкампфа, диспозиции писал штаб-офицер Радус-Зенкович, он же делал доклады непосредственно командиру корпуса. Чагин только присутствовал и вставлял свои замечания.

Как-то во время перерыва на маневрах мы сидели у себя в «халупе» и тянули бенедиктин, запивая его кофе. Я без церемоний пошел к Ренненкампфу и пригласил его. Через полчаса входит Чагин, останавливается на пороге в недоумении, от приглашения отказывается и уходит.

Затем вызывает меня к себе и мягко – он никогда не повышал голоса – выговаривает, что на маневрах пить не полагается, а тем более спаивать командира корпуса, и торжественно заканчивает:

– Рюмка белого вина… и светлая голова.

Эта сакраментальная фраза сделалась настолько популярной, что все уже не могли без улыбки отделить Чагина от рюмки белого вина и светлой головы. Карикатура, нарисованная с необыкновенным талантом капитаном Гончаренко, позже генералом, а в эмиграции – писателем, работавшим под псевдонимом Галич, на Чагина с рюмкой вина и светлой головой, ходила в Вильно по рукам.

Над добрым, беззлобным Чагиным немало подтрунивали.