На заре

Приближаясь к Кубани, Корягин при тусклом свете луны заметил на мосту какую-то подводу. Он осадил коня и подал знак бойцам остановиться. Градов задержал отделение в тени ветвистых деревьев. Присмотревшись, Корягин увидел на возу человека, который что-то сбрасывал в воду.

— За мной! — скомандовал председатель и, выхватив из кобуры наган, помчался по дамбе.

Чоновцы поскакали вслед за ним. Минуту спустя они окружили подводу, на которой лежали туго набитые мешки…

— Ты что делаешь, собачий сын?! — узнав Пилу, закричал на него Корягин.

Пила выпустил из рук мешок, и зерно посыпалось на мост.

— Хлеб губит! — крикнул Градов. — Вот гадина!

Пила понурил обнаженную лохматую голову, затравленно ворочал глазами.

— Вишь, язык-то отняло с переляку[61], — бросил кто-то из чоновцев.

Корягин прыгнул на арбу и рванул Пилу к себе так, что у того рубашка затрещала.

— Так-то ты, собака, продразверстку выполняешь? — задыхаясь от гнева, глухо проговорил он. — Ну, погоди, вражина! — И указал наганом в сторону станицы: — Трогай, прямо к ревкому.

Пила взял вожжи, стегнул лошадей. Корягин вскочил на коня и вместе с чоновцами двинулся за подводой.

На церковной площади им повстречался Гуня с группой бывших партизан.

— Ну как дела, Харитонович? — спросил Корягин.

— Только что Хмару накрыли, — угрюмо ответил1 Гуня. — Пшеницу жег в яме.

— А мы Пилу на мосту схватили, — сообщил Корягин. — Хлеб в воду высыпал. Похоже, договорились.

— Круче с ними надо! — заметил Градов.

— Строго-настрого треба[62] упредить богатеев о выполнении разверстки, — Гуня приподнял руку, — прижать как следовает эту нечисть. У меня в квартале хлеб сдает только один Бородуля.

— По дымку Хмару выведали, — добавил рослый чоновец. — Идем по улице, когда слышим дух паленого зерна. Нюх и привел.

— Заходим в сарай, а он, паскуда, — возмущался Гуня, — сидит перед закрытой ямой и пшеницу палит.

— И много спалил?

— Да пудов двадцать.

— Куда ж вы его?

— В ревком спровадили, — ответил Гуня. — В подвале закрыли.

— Ну и Пилу туда же, в компанию к нему! — распорядился Корягин.

В ревкоме его уже ждали Ропот и Норкин.

Козелков зажег висячую лампу в кабинете председателя. Корягин уселся на свое место, поднял глаза на вошедших следом за ним товарищей.

— А у вас какие результаты?

— Задержали двух незнакомых людей из станины Григориполисской, — доложил Ропот, подкатывая под лоб глаза.

— У кого?

— Одного у Волохова, а другого у Вакулы, — ответил Ропот. — Говорят, что гостить к ним приехали. А у меня подозрение, коли б не подвох какой. Вот. Я и решил задержать их. Проверить надо. Может, они из Царицынской дачи бандой засланы.

— Так… — задумчиво протянул Корягин. — А с продразверсткой как?

— Один Молчун без супротивления возит, а остальные только обещают.

Корягин взглянул на Норкина.

— А у тебя, Василий?

— Сегодня днем возил Пятница, — доложил тот. — А вечером повез и Козюпа. Других я твердо предупредил.

— Давайте Пилу сюда, — распорядился Корягин.

Вскоре задержанный в сопровождении Градова вошел в кабинет, скользнул глазами по ревкомовцам.

— Сколько хлеба вывез на ссыпку? — спросил его Корягин.

Пила, потупив голову, молчал.

— Ну! — прикрикнул Корягин. — Отвечай, собака!

— Не успел еще, — буркнул Пила.

— А в Кубань высыпать успел? — стукнул Корягин кулаком по столу.

Пила глядел на него из-под нахмуренных бровей.

— Мой хлеб, что хочу, то и делаю с ним.

Корягин выскочил из-за стола, схватил кулака за грудь и с ненавистью заглянул ему в лицо:

— Ты что, гад? Хочешь, чтобы я из тебя требуху вытряхнул? Буржуйская твоя морда. Хлеб твой! Нет, он наш, потому что вырастили его батраки. Такие же, как и я был в прошлом. А ты мироед. — Он снова сел за стол, махнул рукой: — Уведите его! Хай трошки[63] посидит в погребе. Потом мы с ним еще потолкуем.

Допрос арестованных продолжался почти до рассвета. Приезжих из Григориполисской пришлось отпустить, так как не удалось установить их причастность к какой-либо контрреволюционной организации, да и при обыске у них ничего подозрительного не обнаружили.

Пилу и Хмару после вторичного допроса Корягин направил под конвоем следственным органам в Кавказскую[64].

— За Волоховым и Вакулой приглядывай, Прокофьевич, — предупредил он Ропота. — Может, к ним еще прибудут какие-нибудь «гости».

* * *

По всей станице горланили петухи, но еще нигде ни одного человека не было видно. То там, то здесь из темных дворов, окутанных хлопьями промозглого тумана, доносился лай встревоженных собак, изредка раздавалось блеяние овец, тяжелый кашель коров и фырканье лошадей.

Корягин в задумчивости шел вдоль плетней и заборов. Злоба теперь душила его еще сильнее, и он уже рассуждал вслух:

«Ишь ты! Не трожь меня. А мы зазря никого и не трогаем. Но с такими, как вы, нянькаться не будем. Доразу[65] порешим всех, да и вся недолга. — Он поскреб затылок и, не замечая, какой миновал квартал, шел некоторое время с потупленной головой, потом снова заговорил: — Подумаешь… Велик верблюд, да и на нем воду возят… К ногтю бы все это собачье отродье — и точка!»