На заре

— «Советское правительство должно немедленно объявить частную собственность на помещичьи земли отмененную без выкупа и передать эти земли в заведование крестьянских комитетов, впредь до разрешения Учредительного собрания». Слышите, батя?

— Про то мы уже слыхали, — сказал угрюмо Лаврентий.

— «В заведование тех же крестьянских комитетов, — продолжал читать Виктор, — должен быть передан и помещичий инвентарь с тем, чтобы он предоставлялся безусловно в первую голову и бесплатно для пользования беднейших крестьян». Вот как!

— Еще что? — недовольно спросил Лаврентий.

Виктор прочитал страницу, другую… Лаврентий поглядел на него исподлобья и, не дожидаясь, пока он закончит чтение, кивнул жене, и они вышли из хаты.

Виктор оделся, умылся. Остановясь посреди двора, он поискал деда глазами, но нигде его не было видно. Лишь отец и мать на огороде копали молодую картошку, собирали огурцы и помидоры.

А в саду в это время, припадая на протез, шел по аллее к берегу Кубани Наумыч. За ним бежала спущенная на ночь с цепи Жучка, но, увидев Виктора, отстала от деда и вернулась во двор.

Наумыч остановился у крутого берега реки, с сердцем размахнулся и швырнул кисет и люльку с обрыва в бузину.

— Летите, бисови души! — вырвалось у него с хрипотой в голосе. — Зелье проклятое! Задушило вчистую!

Он сел на кучу старого щебня и долго глядел туда, куда бросил свое курево.

Незаметно подошел Виктор, спросил:

— Что вы здесь сидите, дедусь?

Наумыч положил руку на голову подбежавшей к нему Жучки, буркнул:

— Где хочу, там и сижу.

Виктор опустился на кирпичи, положил руки на колени, сказал:

— Давайте закурим.

— Я ужене курю! — сердито бросил Наумыч. — Вон там все — и кисет, и люлька. — Он указал на бузину, росшую кустарником под крутым обрывистым берегом Кубани. — Всю ночь бухикал[52].

— А-а… — протянул Виктор. — Давно бы так. А то мучаете себя табаком.

— Будь он неладен! — махнул рукой Наумыч. — И тот табак, и та люлька. Грудь так набил кашлем.

Оба потупили головы, замолкли.

IX

У братской могилы, на церковной площади, собралась шумная молодежь. Все были с лопатами, топорами, молотками и пилами…

Вскоре пришли сюда Корягин и Гуня.

— Думаем снести эту загородку, — обратился к ним Леонид Градов, — и сделать заборчик, а на могилу насыпать земли побольше и обложить кирпичами.

— Обелиск тоже надо сложить из камня и побелить известью, — посоветовал Корягин.

— Не мешало б железную ограду сюда, — сказал Гуня. — И суриком покрасить.

— Это было бы здорово, дядя Степа! — широко улыбнулся Вьюн.

— А где ее взять? — спросил Леонид. — У нас нет.

— Сходите к Пятнице, — указал в сторону Гуня. — У него под сараем такие решетки сложены. Попросите, может, даст.

— Дядя Петро, можно? — обратился Леонид к Корягину.

— Попробуйте, — председатель пожал плечами. — Спрос не ударит в нос.

— Куда там! — Клава Белозерова сделала безнадежный жест. — Это такой скупердяй, среди зимы снегу не выпросишь!

— Тогда через квартальный комитет подействуйте на него, — сказал Корягин. — Норкин вам поможет.

— Ой, и лютовать же будет Пятница! — воскликнул Вьюн с улыбкой на лице и слегка согнул ноги в коленях.

— Пусть лютует! — Клава вдруг насупила брови. — Наши отцы головы на фронте положили, а мы с ним о заборе будем толковать.

Леонид распределил работу, а сам с Клавой и Вьюном пошел к Пятнице.

Гуня широкими шагами зашагал по площади.

— Ты смотри, Харитонович, — крикнул ему вслед Корягин, — послезавтра ветряк должен быть готовым!

— Можешь не сумлеваться, — ответил Гуня, не останавливаясь.

Через площадь тянулся обоз с лесом. Впереди верхом на лошади ехал Ропот. Увидев Корягина, шедшего к ревкому, он пустился галопом, поравнялся с ним.

— Лес к школе гоним, — подкатывая глаза кверху, доложил Ропот.

— Хорошо, хорошо, — отозвался Корягин. — Значит, школа будет отремонтирована.

* * *

По набережной улице, набожно склонив головы, медленно шли монахини. За ними двигалась подвода. У калитки одного двора Христовы невесты замешкались, увидев хозяина, поклонились ему.

— Жертвуйте на монастырь, что милость ваша, — пропищала низенькая полнотелая монахиня.

К забору подошел Пила, приземистый казак со светло-русой бородой. На нем широкие шаровары, холщовая вышитая рубашка, сапоги гармошкой. Сняв шапку, он поздоровался с желанными гостьями.

— Чего ж вы на улице остановились?

— Мы на минутку к тебе, Софрон Исаакович, — басовито проговорила рябая, востроносая монахиня.

— Заходите, заходите, — радушно пригласил Пила. — Освятите своими стопами мой двор.

Монахини перекрестились.

— А это что у вас? — указала полнотелая на подводы с мешками, стоявшие у амбара.

— Разверстку готовим, — скривился Пила. — Триста пудов наложили, анафемы.

— Истинно, анафемы! — подхватила третья, пухлощекая монахиня.

В передней они поспешно осенили себя крестами, поздоровались с женой Пилы и двумя его сыновьями.

— Сюда, сюда, матушки, — засуетилась хозяйка. — В эту комнату проходите.

Монахини одна за другой последовали в зал, уселись иод образами. Полнотелая уставилась колючим взглядом на хозяина, спросила:

— С кем ты, Софрон Исаакович, с богом или с нехристями?