На заре

— Наверное, Матяш, — проговорил Виктор. — Он все заедался, доказывал фронтовикам, что скорее у него на ладонях шерсть вырастет, чем они построят Советскую власть.

— Ошалел этот Матяш от злости, — негодующе заметил Наумыч.

Со двора ревкома выскочили чоновцы, бросились за сыновьями Пилы и Хмары, которых уже преследовали милиционеры. За Матяшом гнались Демка Вьюн, Леонид Градов и еще два бывших партизана, палили в воздух из наганов.

Козелков снял очки, внимательно наблюдая с крыльца за происходящим. Лаврентий мельком взглянул на него, сокрушенно покачал головой:

— Дописался писаришка…

— Кто? — спросил Виктор, шаря встревоженными глазами по площади, охваченной паникой.

— Да этот, Козелков, — сказал Лаврентий и опять уставился на убегающего Матяша.

— Знову заваруха началась, — сокрушенно выдохнул Наумыч.

Сыновья Пилы и Хмары наконец были схвачены и обезоружены. Юродивый бросился в толпу и быстро затерялся в суматохе.

Матяш перемахнул через плетень и прянул в густой сад…

Аминет и Клава принесли раненого чоновца к ревкому. Сюда же пригнали и пойманных.

Ропот смерил бандитов свирепым взглядом, бросил:

— Стервецы!

Леонид подбежал к Корягину и, с трудом переведя дыхание, доложил:

— Дядя Петро, Матяша не поймали, скрылся.

— Эх, вы! — мотнул головой Корягин.

— Рази в такой толкотне поймаешь, — смущенно протянул Вьюн. — Ежели б никто не мешал.

— То-то, — с улыбкой подмигнул Корягин. — Хвать быка за рога — ан рассоха в руках.

— Хитрый он, собака, — оправдывался Леонид. — Юркнул в сад и как сквозь землю провалился.

— Этот Матяш, видно, стреляная птица, — подчеркнул Доронин.

— Да, опростоволосились мы с этой контрой, — сказал Корягин, поднимаясь на крыльцо.

В тот же день он отдал приказ, чтобы все станичники в течение двадцати четырех часов сдали в ревком огнестрельное и холодное оружие.

* * *

Вечером в кабинет вошли Гуня и Ропот, устало сели на стулья. Корягин поднял на них глаза:

— Опять неудача?

— Да нет, вроде ничего, — сняв бриль и вытерев пот со лба, с улыбкой ответил Гуня. — Пятьдесят подвод как из пушки! Две тысячи пудов уже на ссыпке.

— Вот как, — удивился Корягин. — Это здорово! Значит, митинг добре тряхнул. — Он перевел взгляд на Ропота. — А у тебя как, Прокофьевич?

— Тоже кое-что есть, — ответил тот. — Восемьсот пудов пшенички уже поехали.

Корягин одобрительно кивнул головой.

— Хорошо. Выходит, с богатеями нянькаться не надо.

Вошел Доронин, присел у стола. А за ним вбежал запыхавшийся Градов.

— Что у тебя, Филиппович, не пожар ли? — Корягин удивленно посмотрел на него.

— Хуже! — переведя дух, Градов взмахнул рукой и обратился к Доронину: — Федотович, выручай из беды. Треклята баба из дому гонит.

— За какие же это грехи? — тая улыбку, спросил Доронин.

— Клянет, что в коммуну записался, — затараторил Градов, не замечая сына, только что вошедшего в кабинет. — Закончил я с хлопцами обход дворов в своем квартале, отослал подводы с хлебом на ссыпку и домой подался. Прихожу, значит, и докладываю ей чин по чину, как положено: мол, так и так, дескать, в коммуну записался. А она, иродова баба, сразу меня в оборот, будто с цепи сорвалась. «Вот я тебе покажу коммуну, барбос стодиявольский!» Да как хряпнет каталкой меня по потылице, аж полымя в очах пыхнуло! А в голове точь-в-точь перезвоны после великодня. Вот глядите, какие увечья нанесла мне вражья баба. — И он начал оказывать товарищам свои шишки.

Леонид прыснул от смеха и нырнул за дверь. А старик Градов, кряхтя и потирая затылок, продолжал:

— Так что выручайте, люди добрые. Пойдемте к ней.

— Негоже, Филиппович, так в панику вдаваться, — шутливо-назидательно сказал Доронин. — Вы же фронтовик бывший и к тому же председатель квартального комитета. Нужно держать себя на высоте.

Градов развел руками.

— Что с нею поделаешь, Федотович? Она у меня часом как скаженная[77] бывает.

Все улыбнулись. Корягин набил трубку табаком, опустил свернутую бумажку в стекло лампы и, прикурив, сказал:

— Поможем в этом деле, — и, мигнув Доронину, спросил: — Как с продразверсткой в твоем квартале?

— Полторы тысячи пудов отправил, — доложил Градов. — Самых упорных обломал, а вот с бабой своей никак не справляюсь.

— Выручим, Филиппович. — Выходя из-за стола, Корягин обернулся к Доронину: — Пойдем, Павел Федотович, упрашивать норовистую.

* * *

Из-за темного закубанского леса выплыла запоздалая луна. По улицам двигались подводы, нагруженные зерном, скакали верховые чоновцы, проходили небольшими группами ночные облавы.

В ревкоме только что закончилось собрание молодежи. Парни и девушки шумно расходились по домам.

Клава пригласила Аминет к себе.

В тесной комнатушке зажгли каганец[78]. Его трепетный огонек излучал какой-то ласковый, мягкий свет.

Аминет сняла платок, взглянула в старенькое блеклое зеркало, висевшее на стене, и, поправив длинные косы и воротничок на белой кофточке, с улыбкой сказала:

— Очень хорошо, Клава, что тебя выбрали секретарем.

— Лучше было бы Леню Градова. Он больше учился.

— Это ничего, — протянула Аминет. — Не святые горшки лепят.

— И все же боязно, — призналась Клава.

В комнату вошла ее мать.