На заре

Лаштбега рисует жизнь Улагая так: «Пришел я к нему голодный. Прежде всего бросился мне в глаза стол, уставленный яствами и питиями».

Но когда верный раб, проливавший кровь за Улагая, Врангеля и прочую генеральскую свору, попросил у генерала Улагая на бедность пять пиастров, то получил в ответ: «Бог вам подаст, не прогневайтесь».

Дудник с особым вниманием слушал статью. В его серых затуманенных глазах поблескивали скорбные искорки, будто отражавшие новые, никогда ранее не приходившие ему в голову мысли. Казалось, что он только сейчас начал понимать свою обреченность, что пора кончать с этой безнадежной и опасной игрой и сдаваться на милость Советской власти, как это уже сделали Загуби-Батько и другие казаки, которые теперь живут спокойно, не думают, что с ними будет завтра.

Ковалев сидел с потупленной головой на табуретке, опершись локтем о крышку сундука. Женщины также присмирели, и в комнате громко звучал голос Семеновой:

Наконец Лаштбега встретил полковника Кравченко, и тот уговорил его поехать на Кубань, сказав, что там работа будет очень легкая.

И здесь Лаштбега выясняет характерную для заграничной белогвардейщины деталь: «спасители отечества» заботятся сильно о своих карманах. Так, ассигновано было на каждого ехавшего на Кубань по 100 рублей, а выдали только по 20. Разницу положили себе в карманы в соответствующих инстанциях.

Обмундирование для отъезжающих купили у константинопольских барахольщиков.

В «Казачьем совете» у лихих терских атаманов, по словам Лаштбеги, денег много. Оказывается, они сдали в аренду американским буржуям на 10 лет Грозненские нефтяные промыслы и живут припеваючи.

— Что ж, получили нефть арендаторы? — спрашивает Зявкин.

— Как же получишь, когда промыслы в руках Советской России, — улыбается Лаштбега.

— Так что же, за воздух, что ли, платят буржуи аренду? — снова интересуется Зявкин.

— Не знаю, а вот — платят, — отвечает Лаштбега.

Что касается предательства на польском фронте, то, по словам Лаштбеги, не он сдал полякам часть армии, а командир бригады, он же, Лаштбега, командир полка, подчинился этому приказу.

Но через десять минут подсудимый признался, что к полякам перешел добровольно…

Вблизи дома послышались глухие торопливые шаги. Ковалев и Дудник выхватили револьверы.

— Свет! — шепнул Рябоконь и метнулся к дверям, прислушался.

Семенова погасила лампу. Чернышова и Зеленская прижались друг к другу у печки.

Ковалев и Дудник припали к окнам, выходившим в небольшой палисадник, замерли.

«Что же делать? — лихорадочно думал Рябоконь. — Куда деваться? Через крышу нельзя. Там железо».

А в это время чоновцы, человек двадцать, оцепив дом, стояли уже наготове.

Жебрак, Селиашвили и командир Гривенского ЧОНа Кислица подошли к дому, постучали в дверь.

— Откройте! — раздался в темноте требовательный голос Жебрака.

Но в доме стояла тишина. Жебрак снова окликнул хозяйку. Вдруг в окна изнутри начали сильно стучать. Казалось, что их собираются выломать. Все чоновцы бросились на стук, притаились в палисаднике.

Стук прекратился. Вскоре дверь открылась, и чоновцы ворвались в комнату, но бандитов в ней уже не было.

— Где Рябоконь? — спросил Кислица у женщин.

— А он с Ковалевым и Дудником ушел через конюшню, — дрожа от страха, ответила Зеленская, — Там есть свинячий лаз…

— А кто стучал в окна? — обратился к ней Селиашвили.

— Я и вот Чернышова, — сказала Зеленская. — Нас заставил Рябоконь. Ну, мы и стучали.

— Ясно… — Жебрак покрутил головой. — Хитро придумал.

XXXIV