На заре земли русской

Гостей из Священной Империи было много, но толку от них всех было мало. По-русски разумели только двое, пожилой священнослужитель по имени Марцел и Октавий, молодой человек, годившийся ему в сыновья. Остальные же на вопросы либо не отвечали, либо отвечали по-своему, и выходило, что никто друг друга не понимал, поэтому разговоры велись в основном с Октавием. Димитрий любил присутствовать при таких беседах: Всеслав всё равно от него ничего не скрывал, а речь чужеземная юноше пришлась по нраву. Резкая, немного грубоватая, и в то же время какая-то уж очень складная, красивая в своей замысловатости. Димитрий не понимал ни слова, когда приезжие общались между собою, но смысл не был ему важен – он просто жадно вслушивался в звуки чужой, красивой и такой непривычной речи.

Князь Полоцкий довольно быстро запомнил Октавия в лицо – да и трудно было не запомнить. Среди других молодой чужеземец выделялся исконно римским профилем. Лицо его было бледно, замкнуто и холодно, точно выточено из камня, угольно-чёрные глаза придавали ему живости, хоть юноша и смахивал на мраморную статую. Октавий был красив, говорил немного, легко располагал к себе, но настроение его быстро менялось, и нельзя было предугадать, как он ответит – хорошо ли, плохо ли. Пока послы добрались до Руси, им довелось побывать на польской земле. Они встречались с князем Изяславом, жившим в доме правителя Болеслава. Изяслав ждал весны, бездорожья и разлива рек, собирал иноземное войско, готовился бросить его на киевскую землю, зная, что русские дружины плохи в такой войне, когда не то что конному – пешему по дороге не пройти.

– Болеслав Храбрый и сам не прочь землю русскую себе взять, – рассказывал Октавий нараспев, не торопясь, и немного корявый, выломанный русский язык почти не замечался, терялся в сути сказанного.

– А вы сами-то за кого стоите? – строго спросил князь Всеслав.

Октавий был честен. Ему понравилась Польша, понравились умные и хитрые речи Изяслава.

– Не за тебя, – отвечал он совершенно спокойно. Всеслав предполагал, что ответ и будет таким. Не было о нём славы среди иных земель, не знали его за морем, потому и не хотели помогать.

– Изяслав хоть и христианин, но тех, кто поганому молится, истребляет, – продолжал тем временем молодой квирит. – А ты потакаешь своим в верованиях – зачем? Неужто думаешь, что за то тебя любить станут больше?

– Не надо мне их любви, – возразил Полоцкий. – Но и того, чтоб в страхе жили, не надо. Хотят Перуну молиться – пускай молятся, я мешать не стану, не моё это дело.

Октавий вспыхнул, даже поднялся из-за стола, оперевшись обеими руками на его гладкую поверхность. Тёмные глаза его недоброжелательно сверкнули.

– Так-то ты своего Бога почитаешь, князь, – молвил он тихо, пристально глядя в глаза Всеславу. Тот оставался серьёзен и спокоен, ожидая, что квирит добавит что-то ещё – обидное, оскорбительное, – но гость замолчал и лишь тяжело дышал, опираясь на стол.

– Что за дело тебе до моего Бога? – не выдержал наконец Всеслав. Непросто ему давалось терпение, не любил он долгих и бессмысленных разговоров о вере, которые всё равно ни к чему не приводили. Димитрий, до того времени дремавший, поднял голову, услышав это гневное восклицание.

– А то, что вы, русичи, сами не знаете, во что веруете. Правду наши епископы сказали, религия прочна и сильна, под ней объединится мир, будь нашего епископа воля, он подчинил бы всех одной вере!

– Каждый верует, во что хочет, и пусть себе верует. Мне больше нечего тебе сказать, – устало вздохнул Всеслав. Ему казалось, ещё немного, и он выгонит настырного квирита за дверь. Посол упорно стоял на своём и даже не хотел прислушаться к словам князя, ему были важны только указания своих священнослужителей насчёт чужой религии, которая, говорил он, заведомо неправильна – Бог един, и молиться следует только одному Богу, а остальные, что деревянными идолами почти у каждого славянина в доме стоят, –  поганые, неверные.

– Suum cuique[1], – пожал плечами Октавий. Красивое, бледное лицо его приняло надменное выражение. – Ita factum est, et semper erit[2].

– Ad vitam aeternam[3], – ответил Всеслав.

Взбешённый квирит резко развернулся и вылетел за дверь. Всеславу стало смешно: гость и на русском-то языке не очень складно говорит, чужих религий не знает, а уж других хочет в свою непонятную веру обращать. Князь не помнил, когда он последний раз так смеялся; Димитрий, окончательно проснувшийся, не понял причину такого веселья.

– Сами не понимают, во что верят, – сказал князь сквозь смех. – Совсем свихнулись на вере там, за морем…

Юноша тоже расхохотался. Действительно, странно вели себя гости.

– А зря ты с ним повздорил, княже, – наконец проговорил он, отсмеявшись. – Он злопамятный. Теперь точно не станет помогать.

– Да ну его к чёрту с такой помощью, – Всеслав поднялся из-за стола и вышел, притворив дверь. Димитрий остался в горнице и, когда Полоцкий вышел, он лёг и уснул прямо на лавке – последние несколько ночей, проведённых почти без сна, давали о себе знать.