Nabat_1

— Вот видите, Леонид Олегович, вы знаете не меньше на­шего. Буду с вами откровенен: мы произвели выемку в «Им­периале» с соблюдением всех мер законности. Однако и там ничего, составляющего государственную ценность, не обна­ружено.

— Не обнаружено? — опять нажим в голосе Гуртового.

«Зачем же на красный свет?»

— Абсолютно уверен. Среди того, что хранила Мотвий­чук в банке, принадлежащего лично ей, — подчеркнул Суд­ских, — были бумаги Трифа, известного вам, который давал их на хранение Мотвийчук. Сейчас они возвращены закон­ному владельцу.

Пауза в трубке длилась секунд пять.

— Я огорчен, Игорь Петрович.

Понимаю вас, Леонид Олегович.

Послышались гудки отбоя.

По мобильной связи Судских связался с Левицким, кото­рому было поручено перебазировать Трифа на дальнюю дачу:

— Аркадий, как устроились?

— Нормально, Игорь Петрович, Илья Натанович отлич­ный кулинар, он нас откармливает, а не мы его. Вечером бань­ку собрались топить. Подъезжайте.

— А что? Имеет смысл. Подъеду. Возможно, с ночевкой.

— О, это прекрасно!

— Но не один. Ты, кажется, не женат?

— А что я вам плохого сделал, Игорь Петрович? — насто­рожился Левицкий. — Скажете, невесту везете?

— Вот именно, Аркаша, вот именно!

3 — 13

Мотвийчук проснулся от непонятных страхов. Едва он стал ощущать реальность, повернулся в постели, моментально на­валилась тяжесть. Разламывалась голова от дикой боли, ныло в паху, ломило поясницу. Мамочка родная, что это с ним приключилось! ,

Рукой он коснулся чего-то постороннего, размежил веки, остерегаясь потревожить боль еще глубже, чуть повернул го­лову набок и увидел женскую голову на подушке: лицо без краски и оттого страшно чужое, противное. Даже дурно ста­ло. Тьфу, гадость... Сонечка был чистоплюем. И ничего не хотелось вспоминать...

Женский глаз приоткрылся, ладошка убрала с лица соло­менного цвета волосы.

— Доброе утро, монсеньор, — приветствовала его блон­динка.

Он посмотрел на нее с миной отвращения и закрыл глаза, отдаваясь борению с ломками внутри любимого тела.

Сколько он так пролежал беззвучно, не ощущал, только посторонние звуки вернули его назад. Звуки могли означать одно: вторжение на территорию, которая всецело принадле­жала ему.

Он открыл глаза.

— Доброе утро, монсеньор! — услышал он снова. Перед ним стояла вполне свежая блондинка в материнском пеньюа­ре, с подносом в руках, накрытым белой салфеткой.

— А, это ты...

Все вспомнилось.

— Вы не рады мне?

Особой радости Сонечка не испытывал. Во-первых, ее не испытывало тело. Поташнивало. А во-вторых, у него были несколько другие житейские планы, куда это блондиночка не вписывалась. А она, похоже, собралась его захомутать. Еще бы: квартира в центре, от матери остались приличные бабки, да и сам он стоящий мужчина.

— Светлана, — сразу вспомнил он ее имя, — ты давай собирайся, мне одному побыть надо, — сказал он, усажива­ясь на постели. Ноги у него худые, волосатые донельзя. Мно­гим бабам страшно нравится. Любят этих... как они... Орангутанги.

— Нет, милый, тебя одного оставлять нельзя, — твердо сказала блондинка, поставив поднос на прикроватный пу­фик и усаживаясь рядом. — Я понимаю, горе, туда-сюда, но ты опять можешь в неприятную историю попасть.

— Я сам себе хозяин, — наставительно сказал он, чуть повернув к ней голову. — Сам попаду, сам выберусь.

Достаточно слов, решил он и ушел в ванную комнату.

Любимейшее место времяпровождения! Пустил воду, тща­тельно отрегулировав температуру, и надолго приземлился на унитаз. Шум воды успокаивал, снимал раздражение. Лихо задумала эта девица: только-только налаживается жизнь — и вдруг опять опека.

«Дудки, подружка!»

Ванна-джакузи наполнилась, и он перебрался туда, пред­варительно взбив ароматную пену. Закурил.

Его отпустили якобы на похороны, взяв подписку о невы­езде. Районный прокурор отечески посоветовал жить тихо, пока все уляжется. Обвинения с него сняты. Он два дня и жил тихо, даже за сигаретами не выходил, докуривая мен­толовые «Вог» из материнских запасов. Формальности с по­хоронами уладили без него: откуда ему знать, к кому обра­щаться, где этот крематорий-ебаторий! Он взял газету, разыскал объявление конторы ритуальных услуг, созвонил­ся, заплатил бабки под уверения, что все будет в лучшем виде, если уж человеку приходится возвращаться в камеру. Его по­жалели: вот ведь гады-менты, даже с матерью попрощаться не дают по-человечески.

И два дня он провел в подлинном кайфе. Никого! Ничего не мешает, никто не долбит мозги заботами. У человека тра­ур. Позже он обязательно и всенепременно сходит на клад­бище —• цветочки на могилу, то да се, только не сейчас. Уж больно много доставила ему гадостей маманя.

«Дура, дура... Чего не жилось? Вечно влезала куда-то, все ей хотелось пупком земли работать. И это она знает, и то... А на самом деле дура дурой! Мозги людям пудрила...»

Боль давно отступила, аромат пены ублажал. Жизнь на­лаживается, господа!