Набат 1

Г речаный жестом руки предложил всем сесть.

— Тамура-сан что-нибудь выпьет?

— Спиртного не надо. Закажите, пожалуйста, зеленый чай со льдом. Я буквально на полчаса. Мой самолет через два часа.

Голос его, смутивший Смольникова силой, теперь воспринимался прочным. Разница есть. Пришло на ум: «Иерихонская труба».

— Что так? — спросил Гречаный. — Мы собирались обсудить многие вопросы.

— К сожалению, я обязан вернуться. Обязан, — повторил он, и Гречаный не стал выспрашивать гостя. Цель, раз пришел, обскажет.

Принесли зеленый чай в керамической чашке. Тамура опустил над ней голову. «Как же так, — недоумевал Смольников, — времени нет, а он медлит?..». Гречаный уловил эту восточную тонкость и не торопил: японская философия несравнима с любой другой.

— Чайки покинули мыс Суносаки…

— Это начало чьей-то хайку? — спросил Смольников, желая блеснуть эрудицией, но больше, чтобы расшевелить гостя.

— Нет, господин Смольников, это конец.

— Чего конец? — вмешался Гречаный.

— Если быть точным, это — начало конца всего мира.

«Иерихонская труба, — опять подумал Смольников, теряя интерес к гостю окончательно. — Сумасшедший…»

2 — 7

Дня Мастачного Судских ждал, как никакого другого.

«Вот он!» — чуть не вскрикнул он, и дрожь мщения пробежала по всему телу. Бренное осталось при нем даже здесь.

Ко Всевышнему поднимался Мастачный. Он брел отрешенно, как делают это люди, лишенные последней надежды. Вертухай, ловчила, плут, мерзавец, не вышедший в крутые, мечтавший малыми, но грязными потугами перехитрить всех и создать себе большое и светлое, брел определяться на последнее пристанище.

Судских страстно захотелось громко окликнуть Мастачного, узреть эту ослепительную вспышку, подобно салюту в честь завершения правого дела, и он набрал в легкие побольше воздуха…

— Не надо, — остановил его появившийся за правым плечом Тишка-ангел. — Не разменивайся, княже. Ему уготовано опуститься ниже последнего яруса, в самые стоки. А перед этим Всевышний заклеймит его. Самое страшное.

— Для чего заклеймит? — спросил Судских, провожая с сожалением во взгляде Мастачного.

— У нас тут несколько нижних ярусов бытия и на каждом располагается своя община. Греховная, понимай. Чем ниже ярус, тем тяжелее грехи. В каждой общине свой уклад: вожди, свита, лакеи…

— Как в обычной тюрьме, — понял Судских. — Но что-то не видел я, как компания Дмитрия Федоровича утруждалась.

— Правильно, княже, — усмехнулся Тишка. — Не видел. Когда тебя нет, они тянут жилы друг друга поочередно.

— Ас клеймением что? — поторопил Судских.

— О, — трепыхнулись Тишкины крылышки. — Мастачного отправляют в лояльный ярус с клеймом Всевышнего «Невозвратный», и беседовать там ему вместе со всем родом.

— Зря не окликнул, — пожалел его Судских. — Какой ни есть он мерзавец, а потомков жалко. Это из-за меня?

— Не жалей, — отвечал Тишка. — Потомки клейма не носят, у них есть возможность подниматься ярусами выше за примерное поведение, когда-нибудь они смогут вернуться на землю. А клеймил его Всевышний по другим причинам. Он строг, но не зол и клеймит тех, кто заведомо творит зло. Дантес, например…

— Точно, Тишка! — оживился Судских. — Вот какие стихи есть:

Уже промчалось чудное мгновенье,
Еще чуть-чуть и будет зимний лес,
Где два бессмертья обретут рожденья:
На вечность Пушкин, на клеймо — Дантес.

— Здорово, Игорь свет Петрович! От Бога стихи… А хочешь взглянуть на нижний ярус?

— Ты говорил, это опасно, даже тебе нельзя.

— Я ведь не сказал — пойдем, а взглянем.

— Давай! — загорелся Судских.

Ангел за руку увлек его за собой. Судских казалось, что они будто перемещаются по эскалатору вниз. Светлая мга вокруг серела, тяжелела и в то же время наливалась изнутри багровым цветом. Видимость не ухудшилась, но Судских сказал бы — удручилась зловеще.

— Где мы? — спросил он настороженно.

— На месте, — ответил Тишка. — Это включилось твое воображение. Но встретить и говорить с каждым ты вполне можешь.

Неожиданно для себя Судских стал обонять запахи. Впервые. Здешний запах был мерзостно-приторным. Он усиливался с уплотнением багрового цвета. Проявлялись очертания скрюченных сталактитов и сталагмитов, которые шевелились подобно щупальцам, что-то капало, хлюпало, подтекало и вздыхало, как бульки в плотном кипящем вареве, было жарко, и Судских нервно ожидал, что он свалится в это болото и никогда уже не выберется.

Самописцы в реанимационном блоке нервно дергались, гармошка прибора искусственного дыхания сокращалась учащеннее, мигали сигнальные лампочки на табло экстренной терапии, персонал переполошился, мельтешил в палате без пользы.

— Господи, — шептал перепуганный Толмачев. — Да когда же это кончится! Хоть бы скорей Луцевич приехал! Не могу больше…

Сичкина плакала, до боли сжимая грудь.

— Успокойся, княже, — увещевал Судских Тишка. — Ты же режиссер, а это твой театр. Переплюнь Виктюка!

Усилием воли Судских превозмог отвращение к запаху. Боязнь пасть в болото исчезла, но запах мерзости остался.