Набат-3

Звук пришел однажды, но с другой стороны, жуткий и душераздирающий. В очередной раз Женя Сичкина про­ведывала козлобородого пана Свинько, и что там произош­ло меж ними, из эмоционального вопля Сичкиной понять было невозможно. Вил медсестры сказал больше: на Сич­киной остались обрывки чулок, резинки ажурного пояса и рукава халатика. Что сшс? Ничего. Д. да, туфельки и резинка от трусов.

— Ах ты, стервец! — взбеленился Толмачев, прибежав­ший на вопль. Тем не менее оголенную до мелких под­робностей Сичкину он разглядывал с удивлением и до­вольством. — Я тебе задам!

Толмачев кликнул двух дтожих санитаров, вызволил бед­ную медсестру Сичкину и долго оглаживал, успакаивая. Свинько досталась тройная доза барбитат-патрия плюс клизма из него же...

Через час Толмачев решил заглянуть к Свинько, пола­гая найти его вусмерть спящего.

— А, батенька, — услышат он с порога юл ос, каким пользуются одни козлобородые, — uac-то мне и пе хватало...

Бежать бы прочь Толмачеву, а не смог: в промежности у козлобородого появилось такое... Ослиное! Вот что сде­лала с мерзавцем передовая научная мысль, рожденная в головах двух дилетантов. И так быстро взошла и выросла, будто парниковый вьетнамский огурец! Больше в мыслях Толмачева ничего не успело отложиться, гак стремитель­но взялся за него обладатель ослиного орудия и упорства. И здесь был нечеловеческий вопль, и санитары с трудом отодрали жаждущего от страждущего. Поткжали Свинько резиновой палкой по голове и конечностям, только после этого Свинько увял и заснул. А орудие — нет. Сичкина вкатила ему хлорат гидрат — ничего. Выждали час, вколо­ли баклофеп — хоть бы хны! Пациент тряпицей лежит, орудие само по себе стоит, как древко ленинского знаме­ни. Пришлось идти па поклон к Луиевичу.

— Олег Викентьевич, — приступил к уговорам Толма­чев, — вы можете не уважать меня как человека, но колле­ге должны помочь. — И описал ситуацию.

Луцсвич хохотал, что называется, до упаду.

— Сережа, родной, теперь тебе и мужики, и бабы па­мятник поставят- из чистого золота, а в глазницы рубины вставят!

— За что рубины? — именно это рассердило Толмачева.

— Камень любвеобильных. Отцу вечной эрекции!

— Перестаньте осмеивать, лучше помогите.

— Бабу дайте ему, — трезво рекомендовал Луцевич.