Набат

В двух шагах на снегу что-то чернело. Асланбек шагнул широко: портсигар. Повертел в руках находку, нажал на красную перламутровую кнопку, портсигар раскрылся. Под резинкой, поверх папирос лежала фотокарточка. Мальчишка лет десяти, в бескозырке и матроске, смотрел на Асланбека доверчивыми глазами. Под фотографией записка. Развернул:

«Дорогой товарищ! Очень тебя прошу, не сообщай о моей смерти домой. Пусть сын верит, что его отец жив. А ты, товарищ, бей врага и, когда придешь в Берлин, напиши оттуда моему сыну письмо про то, что его отец, Николай Матвеевич Поляков, погиб в Берлине. Вот и вся моя просьба к тебе, живому».

Похоронят, и в Цахкоме не узнают, где его могила. Могут и не похоронить. Прежде чем закрыть портсигар, Асланбек долго смотрел на фотографию, еще раз перечитал письмо и не удержался, беззвучно заплакал.

Яша положил ему на плечи несгибавшуюся в локте руку, скорее самому себе сказал:

— Ничего. И на нашей улице будет праздник. Эти счастливые, землей их укроем. А сколько убитых лежат под снегом? Найдут ли их в лесах, болотах? Эх, мамочка родная! После войны меня будут ждать, а мои кости… Ну и дела, жуть! Нет, вот победим гадов, вернусь сюда, все могилы отыщу, своими руками памятники установлю. В Берлине на самой большой площади надо будет поставить мраморные плиты, не черные, а белые, и выбить на них имена погибших и заставить фрицев выучить эти имена, до единого.

Асланбек подтянул голенища сапог. Чудак Яшка, о чем думает. Если останусь жив, вернусь в аул и всех мальчишек буду учить стрелять, ползать по-пластунски, чтобы все умели воевать, тогда никто не сунется.

Пришел старшина с Матюшкиным, не говоря ни слова, забросали воронку оледеневшими глыбами.

Едва хватило сил укрыть тела землей.

— Бумага у вас есть, товарищ старшина? — спросил Яша.

— Зачем?

— Напишите: «Они стояли насмерть!» Не забудьте поставить в конце восклицательный знак.

— А фамилии как же? — спросил Матюшкин.

— Где медальоны? — старшина протянул Яше записку: он добавил от себя: «16 ноября 1941 г., Ракитино».

— У меня, — ледяным тоном произнес Яша, вытащил из-за поясного ремня варежку, засунул в нее записку и положил на могилу, а сверху накрыл каской.

— Как написать о них? — спросил старшина голосом, утратившим обычную повелительность.

— Зачем спешить? — произнес Яша.

— Да нет, Яша, нельзя… — попытался возразить старшина. — Приказ на этот счет строгий.

— Нам с вами, товарищ старшина, и без того очень трудно, а вы хотите еще быть вестником горя… — Асланбек вытянул руки вдоль тела.

— Узнает мать горькую правду, наплачется… — Старшина махнул рукой.

— Плакать будет и ждать все равно будет! — жестко сказал Асланбек.

Он продолжал стоять по команде «смирно» с непокрытой головой…

— Может, не пошлем… похоронки? — тихо произнес Яша и надел шапку.

— Как так? — посуровел голос старшины.

— Пусть ждут, — пояснил Яша. — Все же легче.

— Рубить, Яша, так одним махом!

— Жестоко!

— Война…

Минута молчания была последней почестью погибшим.

Возвращались гуськом. У траншеи их ждала Галя. Завидев, воскликнула:

— Куда вы пропали? Пришла в гости к ним… — осеклась.

Никто не ответил, лица бойцов были суровы, непроницаемы.

— Князь, держи, — Галя протянула письмо. — Яшенька, что-нибудь случилось? — Голос у нее робкий.

— Прости, родная.

Яша развел руками, вынул кисет, он оказался пустым, попросил у Матюшкина закурить:

— Устали мы…

Матюшкин протянул «козью ножку» всего на две затяжки, да и то неглубоких. Девушка с укором посмотрела на него. Обжигая пальцы, Яша затянулся:

— Счастливый человек ты, Бек, — в его голосе прозвучала горечь. — Тебе пишут, помнят чернявого где-то.

Но Асланбек не услышал его, он дрожащим от волнения руками развернул треуголку: «Здравствуй, дорогой мой брат…»

Письмо было от Фатимы, он сразу узнал ее почерк.

— Матюшкин, давай я закурю, — попросил он.

— Эх, мужчины вы плюгавые. Табак надо свой иметь, а не ждать, когда подадут.

— Не говори много.

Асланбек не отрывал глаз от письма, строчки плясали, и он не мог совладать с собой.

Порывшись в санитарной сумке, Галя извлекла кисет, туго набитый махоркой:

— На, это я для раненых держу.

— Не надо тогда, — Асланбек отвернулся.

— Бери, бери, у меня еще есть… иной уже умирает, а просит табачку.

Галина рука осталась вытянутой вперед.

— Милая, прости его, не курит он, добрая ты наша.

Яша пытался улыбнуться ей, но на лице получилась жалкая гримаса:

— А потом, он невоспитанный горец.

— Сестричка, отдай мне кисет, не пропадать же добру, — попросил командир отделения.

Девушка отдернула руку, надула губы, сунула кисет в сумку, одарила Матюшкина таким взглядом, что он отступил.

— У-у… Глядите на нее, какая сердитая.

— А ты, оказывается, с характером, — с одобрением сказал старшина. — Это хорошо, молодец.

— Не для меня табачок…

Матюшкин выразительно посмотрел в сторону Яши.