Набег язычества на рубеже веков

Конечно, Кундри, как и всех персонажей «Парсифаля», следует рассматривать в соответствии с символической природой образа. Вообще, в творчестве Вагнера, и особенно зрелого Вагнера, символ – это и субстанция литературного текста музыкальной драмы, и сущность ее собственно музыкального развития. Знаменитые лейтмотивы и их переплетения – все это музыкальные символы, тесно связанные с драматическим развитием и поэтической речью произведения; символична и активная роль оркестра, представляющего собой сам универсум. Каждый элемент музыкальной драмы, будучи сам художественным символом, т. е., как точно определил А. Ф. Лосев, указывая «на любые области инобытия, в том числе на безграничные области»⁵⁵, функционирует именно как элемент общего, и его самостоятельное значение всегда относительно. Разумеется, мы можем, а при анализе и обязаны рассмотреть его обособленно, но не иначе, как имея в виду целое, элементом которого он является.

Кундри – это символ трагического раздвоения личности и, одновременно, воплощение злой нравственной провокации. При всей своей обольстительности, она и сама не способна на любовь, и к себе вызывает не любовь, а только вожделение. Как и в случае с Альберихом, здесь налицо, так сказать, «дурная множественность», принципиально исключающая духовное начало в любви, а значит, и превращая любовь в ее прямую противоположность. Естественно, что в этом своем качестве Кундри – только инструмент в кознях Клингзора. Но служение рыцарям Грааля обнаруживает ее глубокое и искреннее раскаяние в содеянном. Потому вся жизнь Кундри сопряжена с невыносимыми муками совести. И ее призыв смерти – не патологическая мания самоубийцы, а естественное желание избавиться от своей страшной раздвоенности, тем более, что смерть в вагнеровском творчестве вообще не сводится к некоему «ничто», а обладает характером инобытия. Такова смерть Тристана и Изольды, такова смерть Брунгильды, да и в нашем случае Гурнеманц говорит, обращаясь к Парсифалю: «Мой сын! Наш Грааль – // Вне места, вне времен!»⁵⁶. Ясно, что при этой постановке вопроса тривиальное понимание смерти исключено. Смерть Кундри в финальном апофеозе мистерии – это освобождение от вечной кары, полное преображение Кундри и переход ее, так сказать, в иное измерение, в иное бытие.

Странно, что Кундри могли воспринимать символом женственности или же «символом Вечноженственного»⁵⁷. А ведь именно на этом восприятии базируется все прочтение «Парсифаля» как «подлаживания под католицизм». Но ведь над Вечноженственным не может висеть проклятие, как это было с Кундри, и Вечноженственное – вечно и не может стремиться к самоуничтожению. Напротив, это всегда – творящее начало мира («материя»). Кундри же – только символ колоссальной нравственной провокации и раздвоения личности, символ подмены любви нигилистическим в своей основе вожделением. Отличие же вожделения от любви не есть, по Вагнеру, отличие самодовлеющей чувственности от аскетической духовности, а есть отличие раздвоенности и распада человеческого сознания от целостности и гармонии. Вожделение – эгоистично, любовь – отрицание эгоизма. Кундри, воплощение бескорыстного подвига и среди рыцарей Грааля, в саду Клингзора – воплощение эгоистического, бездуховного наслаждения. Здесь у Вагнера закономерно возникает противопоставление мига и вечности:

Кундри (в разгаре страсти)

Дай мне прильнуть к груди, рыдая,
На миг забыться в блаженстве рая!
Пусть бог разит и суд людской!
В тебе – прощенье и покой!

Парсифаль

На вечность
Нас бог бы осудил
За час единый
Забвенья высших целей
В твоих объятьях грешных!⁵⁸

И это отнюдь не столкновение страстной чувственности с аскетизмом, но столкновение лукавящего вожделения с любовью и правдой. Ведь избавление от проклятия Кундри получит лишь тогда, когда найдется человек, способный противостоять соблазну, и ее тайное желание – проиграть в поединке с Парсифалем. С другой стороны, Парсифалю, как и всему братству Грааля, аскетизм просто чужд: Амфортас – сын старика Титуреля, так же, как и в «Лоэнгрине» по принятой Вагнером легенде признает сына Парсифаля⁵⁹.

Но есть в «Парсифале» и аскет, действительный и подлинный аскет. Это воплощение зла: Клингзор. В самом деле, трудно понять, как Вагнера могли упрекать в «подлаживании под католицизм», говорить об изменении у него отношения к любви, о том, что любовь для него превратилась в какую-то «высшую иллюзию»⁶⁰ и т. д., когда именно в «Парсифале» аскетизм представлен в самом неприглядном свете.