Наблюдатель

Уже стоя перед домом Кэти, я вдруг вспомнил, что кафе Джорджо открывается в семь. Может, выпить крепкого черного чая – набраться немного сил, чтобы сесть на 25-й автобус, который довез бы до дома. Когда я вошел, играла группа The Everly Brothers. Это врезалось мне в память, потому что как раз зазвучала песня Cathy’s Clown[35], отчего я готов был развернуться и уйти – но вместо этого украдкой, словно преступник, скользнул внутрь и опустился за стол. Напротив висел огромный плакат, с которого на меня своими кошачьими глазищами взирала Софи Лорен. Наверное, взгляд ее должен был соблазнять и искушать, но мне показалось, что она вот-вот сожрет меня, как голодная волчица.

Кафе было уже наполовину заполнено. Рядом со мной сидела пара девушек – наверняка проститутки, решил я. Они уплетали яичницу и отчаянно курили, хрипло обсуждая некоего типа, которого с оттенком презрения именовали «его светлостью». За столиком напротив расположились немногословные работяги со стройки. Один – с круглым румяным лицом, явно новичок – торопливо пил чай, украдкой жадно поглядывая на девушек. Старшие товарищи не обращали на него ни малейшего внимания. Их главный завел пространный монолог о «Вест Хэм»[36]. В дальнем углу, у телефона, дремал, положив голову на портфель, мужчина в пиджаке. Узел галстука распущен, волосы всклокочены – я невольно поймал себя на мысли, что его жена, должно быть, завтракает сейчас где-нибудь в Гилфорде, в бигуди и домашнем халате, листая Daily Mail.

Игру воображения прервал чей-то голос с отчетливым ист-эндским акцентом.

– Готовы заказать? – прозвучало без энтузиазма – и я даже не потрудился поднять глаза.

– Чашку чая, пожалуйста. С молоком и без сахара.

Так вот, даму из Гилфорда зовут Сюзан или Кэролайн, и у нее самое что ни на есть английское лицо – маленький розовый рот, вздернутый нос с россыпью веснушек, светло-каштановые волосы и румяные щеки. Халат невзрачного кораллового оттенка совсем ей не идет, зато подчеркивает грудь. И она смертельно скучает.

Вернулась официантка и поставила чашку на стол.

– Значит, есть не будете?

Теперь уж я на нее посмотрел – и просто лишился дара речи. В то время я считал себя эстетом, а она обладала весьма примечательной внешностью – позже в своем дневнике я высокопарно назвал ее «Тэсс[37] XX века». У нее были большие карие глаза, которые я не менее пафосно охарактеризовал как «чистые и невинные», и густые длинные волосы, собранные в высокий хвост, показавшийся мне ужасно старомодным, чуть ли не эдвардианским[38]. Носик у нее был маленьким, как у ребенка, а рот – наоборот, слишком большим, и я уставился на него.

– Нет, спасибо… – пробормотал я, отчаянно придумывая повод ее удержать. – Вы здесь новенькая? – спросил я, шаря по карманам в поисках сигареты (одна из моих бывших девушек как-то сказала, что я выгляжу сексуально, когда курю).

Похоже, я моментально покорил ее таким проявлением внимания – и она одарила меня ослепительной улыбкой, от которой по позвоночнику пробежала дрожь.

– Да, – ответила она, – сегодня третий день.

Я смотрел ей прямо в глаза, не мигая, – на девушек такой прием действует безотказно – и произнес:

– Что ж, полагаю, теперь мы будем видеться часто.

Она нервно поежилась и встретилась со мной взглядом.

«Неделя – и будет моей», – решил я.

В следующие пару недель я почти каждый день наведывался к Джорджо – обнаружив между делом, что однообразные квадратики белого хлеба с беконом, яичницей и подозрительно гомогенными колбасками – всего лишь дымовая завеса. В обеденное время сюда стекалось едва ли не все итальянское население Сохо, а на столах откуда ни возьмись возникали тарелки со спагетти, приправленными свежемолотым перцем и сбрызнутыми золотистым оливковым маслом. И это были совершенно новые для меня ощущения.

Я обычно садился в углу, откуда открывался идеальный вид на барную стойку и проход между столиками, и притворялся, что занимаюсь или сочинительствую. На самом же деле по большей части вел дневник – о своей влюбленности в Астрид (на третий день знакомства она наконец назвала свое имя). Когда я в последний раз перечитывал этот дневник, нашел его ужасно подростковым – но тогда он казался откровенным, искусно балансирующим между моей природной склонностью к романтике и гнусным цинизмом. Абзац за абзацем я покрывал страницы псевдофилософскими эротическими излияниями (Кэти тогда открыла для себя Анаис Нин[39] и с восторгом зачитала мне рассказ о сексе во время казни с размышлениями о Достоевском). Мало-помалу я начал выпытывать у Астрид подробности ее жизни.