Наблюдатель. Фантастическая правда, или Второе пришествие Христа

Сочтя, что привел Иуду в норму, Каиафа позвал стражника:

– Акива! Куда ты пропал, удержанный за пятку!

– Я перед тобой, господин.

– Все ли ты приготовил, что тебе было сказано?

– Господин…

– Иуда, – обратился к гостю, – я задержал тебя и Учитель вправе спросить, где ты был…

– Господин, в мою обязанность входит покупка съестного и прочего в городе. Так что я вынужден часто отлучаться. К тому же Учитель не имеет привычки контролировать нас или удерживать при себе. По дороге я закуплю все необходимое, твои сребреники при мне.

– Оставь их на черный день. Акива все нужное для вечери приготовил.

Лучи заходящего солнца догорали на золотом куполе храма, когда Иуда с двумя сумами на плечах, ремни которых терзали молодое тело, вошел в Гефсиманский сад. У источника Кедрон его ждал Фома, рассерженный на то, что ждать пришлось долго. Но приняв на себя увесистую сумы, поменял гнев на милость.

Пасха

И наступил тринадцатый день Нисана – март по новому календарю. К вечеру этого дня каждый иудей, где бы он ни находился, в Иерусалиме ли, в Риме, на Крите, в Вавилоне, везде, чтобы избежать отлучения от среды иудейской, обязан был совершить пасху. Так предписал Моисей.

Андрею Ивановичу лет десять назад довелось в подобный день побывать на Ближнем Востоке. Ранним утром в тамошнем отеле его разбудил необычный хор: то блеяли овцы, которых массово развозили грузовиками по домам на заклание. В древней Иудее на пасху два с половиной миллиона агнцев попадали под нож в память выхода потомков Иакова из Египта, покинувших много веков до того приютившую их страну. Но была еще одна причина у иудея принимать всем сердцем пасху: память об избавлении ангелом посредством крови агнцев первенцев еврейских и погубившим первенцев египетских.

Интересно было бы узнать, размышлял Наблюдатель, так ли единодушен с народом Учитель в оценке пасхи? Или он, отдавая себе отчет в том, что подвергнуть осуждению первопричины праздника опасно для него, уклоняется от суждений и оценок? Впрочем, он избегает комментировать и многие другие законодательные нормы Моисея, противоречащие его убеждениям, что свидетельствует о его зрелости как политика. Андрей Иванович усмехнулся – куда профессора-физика занесло: Бога записал в политики! Но, с другой стороны, где есть закон, там есть и политика. И разве не нес Учитель в народ Богом данный нравственный закон? Разве не подвергал беспощадной критике действующую власть? Что это, если не политика?

А ученики были озабочены отнюдь не помыслами о великом и даже не своей судьбой. Их волновал завтрашний день: где они его проведут, удастся ли справить вечерю достойно. Учитель молчит, не дает никому поручений на сей счет. Даже Петр, обычно первым получавший инструкции, на вопросы братьев пожимает плечами. Конечно, у Учителя есть причины скрытничать в условиях преследования его синедрионом, судачили ученики. Так, по дороге в Вифанию, в поместье Лазаря, куда они вынуждены были направиться сегодня (попытка переночевать в каком-либо секретном домике Никодима или Иосифа Аримафейского не увенчалась успехом: их домочадцы сослались на то, что хозяев нет, а где они, о том не ведают); так вот по дороге к поместью Лазаря к ним пристал назойливый человек, пожелавший следовать за Учителем повсюду. Но кто знает, что он за человек! Не разведчик ли синедриона? Петр с Иаковом сначала по-хорошему попросили его отправиться восвояси, а когда тот стал настаивать, просто-напросто пообещали побить. И следили за ним до тех пор, пока тот не скрылся за скалой. Но от них-то, братьев, с кем он за три года испытал столько радостей и печалей, зачем утаивать? Неужели Учитель не доверяет и им? К тому же и ночевать в доме Лазаря, без сомнения, опасно. Правда, Учитель, видимо, исходил из того, что синедрион ослабил контроль за покинутым Лазарем поместьем, а, может, Каиафа и мысли не допускал, что Учитель возвратится в известный всем дом для своего укрытия.

Так размышляли ученики, идя в темноте по пустынной уже дороге. Войдя в опустевший дом, они в целях маскировки первым делом занавесили плотной тканью окна, закрыли на засовы двери, молча стали устраиваться на ночлег. Гнетущее настроение усиливало и молчание Учителя. Обычно охотно участвовавший в беседах, открытый и доброжелательный, он в последние дни замкнулся и так порой глубоко погружался в себя, что никого не слышал.