Набоковская Европа

«Увы! За рубежом вряд ли наберется и десяток людей, способных оценить огонь и прелесть этого сказочно остроумного сочинения; и я бы утверждал, что сейчас в России и одного ценителя не найдется, не доведись мне знать о существовании целых двух таких, одного живущего на Петербургской Стороне, другого, – где-то в далекой ссылке». Монархический орган «Восшествие» посвятил «Жизни Чернышевского» заметку, в которой указывалось, что всякий смысл и ценность разоблачения «одного из идеологических дядек большевизма» совершенно подрывается «дешевым либеральничанием автора, всецело переходящего на сторону своего плачевного, но вредного героя, как только долготерпеливый Русский Царь наконец ссылает его в места, не столь отдаленные». «И вообще – добавлял автор заметки, Петр Левченко, – давным-давно пора бросить писать о каких-то там жестокостях „царистского режима“ по отношению к никому не интересным „светлым личностям“. Красное масонство только обрадуется „труду“ господина Годунова-Чердынцева. Прискорбно, что носитель такой фамильи занимается воспеванием „общественных идеалов“, давно обратившихся в грошовые идолы».

В «большевизанствующей» газете «Пора» (это была та, которую берлинская «Газета» неизменно называла «рептилией»), в статье о праздновании столетней годовщины рождения Чернышевского, в конце говорилось так: «В богоспасаемой нашей эмиграции тоже зашевелились: некто Годунов-Чердынцев с армейской развязностью поспешил сбить книжонку, натаскав туда материал откуда ни попало и выдав свой гнусный поклеп за «Жизнь Чернышевского». Какой-то пражский профессор поспешил найти эту работу «талантливой и добросовестной», и все дружно подхватили. Написана она лихо и по своему внутреннему стилю ничем не отличается от васильевских передовиц о «Близком конце большевизма».

Последнее было особенно мило в связи с тем, что в своей «Газете» Васильев решительно воспротивился какому-либо упоминанию о книге Федора Константиновича, причем честно сказал ему (хотя тот ни о чем не спрашивал), что не будь он с ним в добрых отношениях, поместил бы такую статью, после которой от автора «Жизни Чернышевского» «мокрого места бы не осталось».

Акт третий

Общее собрание

Верхнее помещение большого берлинского кафе. За столиками расположились члены Союза Русских Литераторов. В глубине, за длинным столом, сидит правление: грузный, чрезвычайно мрачный Васильев, с правой стороны от него – Керн и Горяинов, с левой стороны – трое других. Когда входит Федор, все уже в сборе. Он садится между Шахматовым и Владимировым, около широкого окна, за которым мокро чернеет блестящая ночь…

Васильев:

Господа, прежде всего нам требуется выбрать председателя собрания. Прошу предлагать кандидатуры.

Возгласы с разных мест:

Краевич, просим, Краевич…

Краевич быстро подходит к столу президиума, усаживается между Васильевым и Гурманом, тотчас же встает и объявляет собрание открытым.

Васильев (заканчивая читать отчет):

Засим – довожу до сведения собрания, что слагаю с себя обязанности председателя Союза и баллотироваться в новое правление не буду.

Краевич (подняв к глазам пенсне и смотря в повестку):

Далее следует… отчет казначея. Прошу.

Ат (читает Федор):

Упругий сосед Гурмана, взяв сразу вызывающий тон, сверкая здоровым глазом и мощно кривя набитый драгоценностями рот, стал читать… посыпались, как искры, цифры, запрыгали металлические слова… «вступили в отчетный год»… «заприходовано»… «обревизовано»… Дочитав, казначей закрыл со щелком рот, а поодаль уже вырос член ревизионной комиссии, грузинский социалист, с выщербленным оспой лицом, с черными, как сапожная щетка, волосами, и вкратце изложил свои благоприятные впечатления.

Ширин:

Прошу слова. Уважаемый господин казначей, не растолкуете ли нам, почему расход по новогоднему балу так велик или…

Краевич (нацелившись карандашом в Ширина):

Вы закончили?

Шахматов:

Дайте высказаться, нельзя комкать!

Ширин:

Объяснение достопочтенного джентльмена с Фридрихштрассе…

Краевич (позвонив в колокольчик):

Я просил бы выбирать выражения, иначе я лишу Вас слова.

Ширин (поклонившись всем присутствующим):

У меня только один вопрос: в кассе, по словам казначея, находится три тысячи семьдесят шесть марок пятнадцать пфеннигов, – можно на эти деньги сейчас взглянуть?

Шахматов:

Браво!