Набоковская Европа

Наименее привлекательный член Союза, мистический поэт, захохотал, захлопал в ладоши, чуть не упал со стула. Казначей, побледнев до снегового блеска, стал быстро и дробно говорить… Шуф подошел к столу правления и вдруг по нему шмякнул красным кулаком, так что даже подскочил звоночек. «Вы лжете!» – заорал он и снова уселся.

Ат (читает Федор):

Скандал уже выпирал отовсюду, причем к огорчению Ширина обнаружилось, что есть еще одна партия желающих захватить власть, а именно та группа вечно обойденных, в которую входил и мистик, и господин индейского вида, и маленький бородач, и еще несколько худосочных и неуравновешенных господ, из которых один вдруг начал читать по бумажке список лиц – совершенно неприемлемых – из которых предлагал составить новое правление. Бой принял новый оборот, довольно запутанный, так как было теперь три воюющих стороны. Летали такие выражения, как «спекулянт», «вы не дуэлеспособны», «вас уже били»… Гурман, усмехаясь одними ноздрями, занимался своим мундштуком. Васильев покинул свое место и, сев в угол, делал вид, что читает газету. Наконец, когда поэт-мистик, шатко встав и качаясь, с многообещающей улыбкой на потном, буром лице, начал говорить стихами, председатель бешено зазвонил и объявил перерыв. Федор Константинович, почувствовав внезапную скуку, нашел свой макинтош и выбрался на улицу.

Занавес

Акт четвертый

Разговор с Кончеевым

Солнечный, летний день. Скамейка под дубом у спускающейся к озеру тропинки. На скамейке сидит сутулый молодой человек в черном костюме с медленно чертящей тростью в задумчивых руках. По другой параллельной тропинке поднимается голый Федор.

Кончеев:

Как вы, однако, загорели, вряд ли это безвредно. А где, собственно, ваша одежда?

Федор:

Там, на той стороне, в лесу. Неужели вам не жарко?

Кончеев:

Нисколько. У меня слабая грудь и я всегда зябну. Но, конечно, когда сидишь рядом с голым, физически чувствуешь существование магазинов готового платья. И телу темно. Зато мне кажется, всякая работа мысли совершенно невозможна для вас при этаком обнаженном состоянии.

Федор (усмехнувшись):

Пожалуй. Все больше живешь на поверхности собственной кожи.

Кончеев:

В том-то и дело. Только и занимаешься обходом самого себя да слежкой за солнцем. А мысль любит занавеску, камеру обскуру. Солнце хорошо, поскольку при нем повышается ценность тени. Тюрьма без тюремщика и сад без садовника – вот, по-моему, идеал.

Скажите, вы читали, что я написал о вашей книге?

Федор:

Читал, очень даже читал. Я сначала хотел вам написать благодарственное письмо, – знаете, с трогательной ссылкой на не заслуженность и так далее, – но потом подумал, что это внесло бы нестерпимый человеческий душок в область свободного мнения. И потом, – если я что-нибудь хорошо сочинил, то я должен благодарить не вас, а себя, точно так же, как вы должны благодарить не меня, а себя за понимание этого хорошего, – правда? Если же мы начнем друг другу кланяться, то, как только один из нас перестанет, другой обидится и уйдет надутым.

Кончеев (с улыбкой):

Я от вас не ожидал трюизмов. – Да, все это так. Раз в жизни только раз, я поблагодарил критика, и он ответил: «Что ж, мне д е й с т в и т е л ь н о очень понравилось», – вот это «действительно» меня навсегда отрезвило. Между прочим, я не все сказал о вас, что мог бы… Вас так много бранили за недостатки несуществующие, что уже мне не хотелось придраться к недостаткам, для меня несомненным. К тому же в следующем вашем сочинении вы либо отделаетесь от них, либо они разовьются в сторону своеобразных качеств, как пятнышко на зародыше превращается в глаз. Вы ведь зоолог, кажется?

Федор:

Так, по-любительски. Но какие это недостатки. Я хотел бы проверить: совпадают ли они с теми, которые я знаю сам.

Кончеев: