Начало

Также тренировал развертывание батарей и постройку редутов. «Арапчата» учились быстро долбить мерзлую землю, насыпать фашины из плетеного ивняка.

Солдаты не ворчали, не ныли – энтузиазм был на высоком уровне. В массы пошла песня «Бьют свинцовые ливни». Несколько заводчан, владеющих духовыми инструментами, балалайками и барабанами, сложили небольшой оркестр. Музыка его вызывала вопросы – ансамбль редко попадал в такт, но народу нравилось.

– Откель слова песни? – поинтересовался я у Овчинникова.

– Ванька Почиталин тишком записал, – хмыкнул генерал. – Ты уж, Петр Федорович, не серчай на него. Мы все помогали вспоминать.

– Так спросили бы напрямки, – удивился я.

– Зачем отвлекать царя? – пожал плечами казак. – У тебя поди мысли чичас государственные. О всей нашей земле думаешь.

– Так и есть, – согласился я, решив пустить в массы еще несколько «революционных песен». В конце концов и в «Интернационале» можно переделать слова под текущую ситуацию:

…Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы Божий (!) мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем…

Последнее четверостишье я произнес вслух, едущий рядом на лошади Овчинников навострил слух:

– Новая песня?

– Чистополь! – к нам подскакали казаки передового разъезда, я дал шенкеля Победителю, радуясь, что можно не отвечать на вопрос генерала.

На окраине города нас встречала представительная делегация. Возглавлял ее исполинского роста и богатырской стати бородатый мужик по имени Тихон Маленький. Плечи у него были широченные, а кудрявая голова не по корпусу маловата. Рядом с ним кряжистый Овчинников казался карапузиком. Темного сукна, перехваченная цветистым кушаком поддевка парня была туго набита мускулами. В каждый подкованный сапог его могло бы поместиться по мешку крупы. Словно вылитый из чугуна, Тихон Маленький давил ногами снег.

– Царь-батюшка! Надежа наша! – мужик поднес традиционное блюдо с караваем хлеба. Мне даже не пришлось слезать с лошади, чтобы отломить кусок. В этот раз хлеб был душистым, вкусным.

– Окромя каравая, – Тихон сунул блюдо румяным девкам, – прими от нас, Петр Федорович, саблю. В нашем городке живет искусный коваль…

Булатная сабля была изумительной работы. Рукоятка в густой позолоте, ножны серебряные с золотыми насечками, с вытравленным, покрытым эмалью и чернью сложным узором. Драгоценные камни, крупные и мелкие, были вкраплены и в рукоять, и в ножны.

– Спасибо, дети мои, благодарствую, – сказал я, любуясь подарком. – Эдакого клинка я ни у Фридриха Прусского, ни у турецкого султана не видывал…

Народ уважительно на меня посмотрел.

– Спаситель наш, Христос, рек… – вмешался толстенький попик из свиты Тихона, уставясь водянистыми глазами на саблю: – «Не мир я принес на землю, а меч». Вот он – меч!.. Для истребления злобствующих, для защиты праведников.

– Истинно так, – согласился я. – Давайте ваших барей, будем пробовать меч.

– Так нет никого, – засмеялся Тихон, – разбежались все. Бургомистр первый смазал салазки.

– Так кто за него?..

– Я в головах.

– И как народ? Не бунтует, не дерется?

– Не… они у меня все вот тут! – Маленький показал огромный кулак.

Эх, мне бы с сотню таких Тихонов – утихомирил бы мигом Россию.

– Жалую тебя бургомистром города, по-русски градоначальником. – Я похлопал богатыря по плечу. – Веди в свои хоромы.

Сам Чистополь не производил впечатления. Состоял он из немудреных хибарок, среди которых, впрочем, высились и обширные, изукрашенные резьбой избы. Лишь несколько домов в городе, включая бургомистра, были каменные и в несколько этажей.

– Петя, – Маша первая все изучила и прибежала ко мне, наклонилась ближе, – там грязно очень. Тараканы…

В доме и вправду все носило следы разгрома и расхищения всего мало-мальски ценного, вплоть до дверных ручек, печных вьюшек и оконных стекол. Впрочем, присланные Перфильевым «арапчата» быстро привели разоренное гнездо бывшего бургомистра в некоторый порядок. Разбитые стекла окон были заменены промасленной бумагой и бычьими пузырями, исковерканные стены закрыты коврами, полы застланы волчьими и медвежьими шкурами. Но поправить полуразрушенные печи было немыслимо, и поэтому в комнатах было холодно и дымно.

Со сложившейся ситуацией меня примирил ужин, приготовленный в полевых кухнях, а также теплый бочок Маши, к которому я прислонился после еды в спаленке.

– Устал, Петенька?

Я лишь тяжело вздохнул.

– Вся усталость впереди…

Матрас, набитый духовитой травой, так и манил, поэтому я лег навзничь. Внезапно девушка подобрала полы голубого платья, села на меня сверху в позе амазонки.

– Петя, ты меня любишь?

Черт, как не вовремя. Голова болит от чада, под окном гудит насыщенная войсковая жизнь.

В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.

Я прибег к испытанному Пушкину, но сегодня это не сработало.

– Лобзаться будем потом, – покраснела Максимова. – Ночью. Сейчас стыдно!