Начало хороших времен

Спокойно, не спеша через перелески идет поезд. И идут, посверкивая, провода за окном, параллельно, — тонкие линии. Они раздвигаются, меняются местами, собираясь подняться вверх, но сбоку набегает столб, опускает их вниз как надо. И так без конца: медленно поднимаются в небо линии, налетает столб, опускаются линии. И снова поднимаются, поднимаются параллельные провода.

Когда смотришь из окна со второй полки — а в старом вагоне всюду скрипит, покачиваясь, подрагивает, — когда лежишь спиной к движению на верхней полке, то ветер из окна не бьет в лицо. Оттого и Сашка, который спит напротив, отвернулся немытым затылком к ветру, и видишь, как шевелятся от ветра беспрерывно его волосы, длинные, каштановые, густые, точно не сын лежит, а жена Ленка — уважаемая вы (так кто был прав!) Елена Вячеславна.

— Молодой человек… Времени сколько? Будьте добры.

Это сосед с нижней полки напротив, до ушей накачался пивом, теперь разговаривать хочет.

— Точное время — двенадцать двадцать три.

— Благодарен, молодой человек.

А сам-то этот года на три, ну пусть на четыре старше — пятьдесят, не более, зенки от пива блестят, но такой обстоятельный, загорелый, многих зубов нет, в зеленой куртке, старой кепке, строитель, что ли…

— Пробил, — говорит «строитель», отмечая, что «молодой человек» разговаривать не желает. Лезет в боковой карман, достает оттуда осторожно спичечную коробку. Раздвигает ее, пальцы у него с выпуклыми, как ракушки, ногтями — «барабанные палочки», и показывает наверх раскрытую спичечную коробку. Там часы. Золотые. Не идут. — Пробил, — объясняет ему удовлетворенно «строитель» и прячет опять в боковой карман спичечную коробку.

«Молодой человек» выколупывает сигарету из пачки «Примы», глядит на Сашку, но тот все спит, спрыгивает с верхней полки.

— Живот крутит, проклятый, — объясняет он, чтобы не обижался, «строителю» и идет якобы в гальюн, в туалет.

Он стоит к уборной спиной, курит в окно. Ковбойка расстегнута до джинсов, светлые короткие волосы треплет ветер.

— Загораем?.. — прямо в ухо хмыкает кто-то сзади.

Он поворачивает голову.

Приятный такой, улыбается, молодой-красивый, курили уже вместе в тамбуре, разговаривали. О чем? О футболе. Непонятный человек. В синей тенниске с белыми полосами на плечах, в тренировках. Бабник, наверно. Ну чего лыбится?!

— Загораю я. Извини. — И трет себя ладонью по животу, толкает с маху дверь в уборную, запирается, наконец изнутри на ключ. Все.

Не-ет, не все. Нет покоя! Покоя нет — вперед толкает… Еще толчок!.. И тянет, тянет назад — похоже, остановка…

Теперь он стоит у своего вагона, он глядит вверх, в окно: Сашка спит на полке и не шелохнется. Отсыпается за бродяжьи ночи. Ну, отсыпайся.

«Молодой человек», Павел Григорьевич, Паша, медленно идет мимо вагонов, засунув ладони в задние карманы джинсов: «Она по проволоке ходила… А он ни в чем не виноват. Зачем вы Ваньку-то Морозова! Она сама его морочила, а он ни в чем не виноват!..»

Он закуривает опять сигарету. Четверть века тому. «Глоток свободы…» Начало 60-х.

Станция маленькая, палисаднички аккуратные, вокзал недавно побеленный, большие часы, контора, буквы на кумаче: «Труд для народа — высшее счастье» — и товарные склады. А дальше — березы, лес под солнцем, и дышать легко, и курить, и идти легко отсюда подальше, вдоль вагонов.

Когда Сашке было семь лет, он сказал ему и Ленке: «Я не хочу быть взрослым, вам плохо жить».

Они действительно ругались тогда с Еленой. Очень. Чуть не до развода. Она все учила его, она учила его…

Если бы он понял! Хотя бы одно. Что?.. Что не было ему, его отцу, плевать на все… Что никакой он не «пень упрямый» и не пижон! Что главное в мире?.. В чем спасенье? Ведь даже коммуны есть, Сашка, молодежные, не такие, совсем другие, Сашка. Хотят делать добро.

Он поворачивается, он идет к голове состава. И вагоны идут рядом. Всё быстрей. Поезд пошел…

— Держи! Сюда! — Ему протягивают, тянут руки к нему изо всех тамбуров.

Теперь он бежит. Са-ш-ка! Сашка…

Ему протягивают руки отовсюду, наклоняясь, и он вскакивает наконец, оскальзываясь на ступеньках, в какой-то вагон.

Это купированный. Ноги подкашиваются. Дорожка, ковровая дорожка. Проводник с веничком. И почему-то — милиционер.

Он обходит, огибает его и — в тамбур, в полутьму, в грохотание колес с обеих сторон под ногами на переходе и быстро дальше по проходу.

— Девушка, какой у вас вагон? Номер?

— У нас? Девятый.

— А почему у вас эта дверь в тамбур заперта?

— Я… я не знаю.

— Парень, послушай, почему у вас двери заперты?! Как дальше пройти?

— Сейчас проводник вернется, она в восьмом. Да не волнуйтесь вы, подождите.

— Там у меня сын. В шестом. Может, думает, что отстал. Я-то не волнуюсь.

Он стоит у окна, у кипятильника. Поезд идет через мост, по реке внизу всплошную длинной дорожкой плывут бревна.

«Она по проволоке ходила… она по проволоке ходила…» Бог ты мой… Вот и все. Где ты теперь, Сашка?..